Но процесс возрастных изменений приводит к тому, что метафоры становятся тебе просто неинтересными. Интересно только «слово, произнесенное со властью» - как Христос говорил. В чем разница между зрелым и незрелым поэтом? Пишет поэт в юности: «Река, костер, звезды» - все смеются! Идет время, поэт вынужден доносить свою мысль с помощью огромного количества метафор и образов. А зрелый поэт скажет: «Костер, река, звезды» - и все плачут! Слова те же, вроде, а восприятие разное. И в этом смысле Башлачев, как поэт, ушедший рано, просто не успел стать зрелым. У него огромное количество метафор, у него великолепная поэзия. Но, в силу того, что поэзия в моей жизни сейчас отходит на задний план, то и вещи, решенные поэтическими средствами, отходят туда же. Я с благодарностью кланяюсь тому моменту, когда они были для меня актуальны.
Хотя?.. Все может быть, я много лет не переслушивал Башлачева, вдруг сейчас включу его, и меня снова нахлобучит?
Время от времени, когда происходят события, изменяющие внешний мир, твой внутренний монолог превращается в диалог. Задаешь сам себе вопросы и пытаешься на них ответить, рассчитывая на то, что найдешь единственно верное решение. У тебя есть кумиры - люди, жизнь которых для тебя эталон, образец. Ты думаешь, что они не все успели для того, чтобы возвеличить себя в собственных глазах и увериться, что ты идешь вслед за ними. Ты должен успеть сделать то, что не успели они. И тогда ты обращаешься к ним с вопросами: «Что делать здесь и сейчас? Как поступить?» Если ты думаешь напряженно, рано или поздно приходит ощущение, что ты разговариваешь с теми, кто ушел, что ты находишься в другом мире… Или усилием воли ты приводишь их в свой мир. Неважно, что физически их здесь нет. Здесь ощущается их присутствие. И это ощущение, что они с тобой, ни с чем не сравнить. Волшебное ощущение! Еще одно усилие воли - и через тебя проходят сигналы о том, что они не умерли, что они хотят что-то передать через тебя людям, живущим рядом с тобой.
Прекрати суетиться. Внешний мир и все его желания - пустое.
ПЕТР СОЛДАТЕНКОВ
ИМЯ ИМЕН. СУЕТА СУЕТ
Однажды днем, весной 1987 года, Саша Башлачев появился в моей коммунальной квартире в Питере. Пришел с гитарой, так как знал, что речь пойдет об участии в музыкальном фильме, съемки которого вот-вот должны были начаться. И, после нескольких вводных фраз, запел. Спел сразу, по-моему, «Петербургскую свадьбу». Я уже слышал некоторые его записи на магнитофоне: «Время колокольчиков», «Ванюшу», что-то еще… Для литературного сценария будущего фильма расшифровал на слух текст песни «Некому березу заломати», написал эпизод, где Саша поет в поезде:
Уберите медные трубы!
Натяните струны стальные!
А не то сломаете зубы
Об широты наши смурные…
Первоначально петь ему предполагалось в проходе плацкартного вагона с разношерстными пассажирами-типажа-ми из разных эпох. Но ко времени нашей встречи я уже вымарал этот эпизод из режиссерского сценария. Студия удешевляла съемки и нещадно зарезала все актерские эпизоды, превращая музыкальный фильм в документальный фильм-концерт. И вот слышу его неповторимый голос с хрипотцой:
Там шла борьба за смерть.
Они дрались за место И право наблевать за свадебным столом.
Спеша стать сразу всем, насилуя невесту, Стреляли наугад и лезли напролом…
«Петербургская свадьба» потрясла своей голой, неприкрытой, простой и жесткой исторической правдой, одновременно художественно образной и экспрессивной. И конечно - исполнение. Саша сидел в двух шагах от меня, за низким столиком, на яуфе - круглом железном ящике для коробок с кинопленкой, у меня яуфы были вместо стульев, -сидел напротив и пел в полную силу, даже не мне, а сквозь меня, в стену, в пространство, пел с такой энергией, какую мне доводилось видеть только у Владимира Семеновича Высоцкого. Мне стоило сил сдержаться, не дать волю эмоциям, но впечатление было потрясающее, а положение мое ужасающее. Единственный эпизод, связанный с Сашей, из фильма ушел. Человек же, который передо мною сидел, заслуживал не эпизода, а отдельного фильма, причем с особой, необычйой драматургией. Предложить ему такую драматургию я тогда не мог, но ухватился за саму возможность использовать в фильме песни Саши, и наши первоночаль-ные переговоры свелись к возможности качественной записи на профессиональной студии нескольких его песен. Саша еще попел в тот день, и мы раскланялись до следующего раза. Перед тем как проститься, я у него спросил: «Вот по поводу “Петербургской свадьбы”… Как ты догадался? Ты читал книги, разговаривал с людьми, изучал документы?» -«Понимаешь, я просто знаю. Закрываю глаза, и вижу…», - совершенно искренне ответил он, без всякого пафоса, скорее даже со смущением.
Накануне съемок записали фонограммы трех его песен: «Некому березу заломати», «Петербургская свадьба» и «Имя имен». В фильм вошла «Имя имен», причем песня стала лейтмотивом - с нее фильм начинается и ею заканчивается. Песня многозначна, многоступенчата для восприятия, в ней несколько смысловых уровней и, безусловно, очень индивидуальна. Крайняя индивидуальность творчества Саши Башлачева и в стихах, и в голосе, и в ритме способствует тому обстоятельству, что он так и остается неповторимым. У него образность особого склада, литературно безукоризненная и одновременно очень народная:
Вроде ни зги… Да только с легкой дуги в небе синем опять, и опять, и опять запевает звезда.
Бой с головой затевает еще один витязь, в упор не признавший своей головы.
Выше шаги! Велика ты, Россия, да наступать некуда. Имя Имен ищут сбитые с толку волхвы.
Слушаю я песни Саши достаточно редко, также и стихи читаю, можно сказать, лишь время от времени. Но вспоминаю его часто. В памяти остался невеликий, но крепкий, ладный паренек с лицом этакого классического пасторального деревенского пастушка, с дудочкой. И вдруг, когда улыбка, неожиданный, тревожный блеск фиксы в зубах. А когда поет, светлые глаза становятся темными и загораются холодным огнем, горло раздувается напряжением жил, с пальцев, обдираемых струнами, летят кровавые клочья кожи и не поет, а кричит, орет, загоняя себя ритмом, захлебываясь словами.
Я все-таки пригласил его на съемки фильма на киностудии Довженко. Строго говоря, на съемках он не был, за исключением одного дня в Киеве, у стен Киево-Печерской лавры. Но он отказался сниматься… Мы тогда собрали массовку специально для съемок его эпизода. Пока готовилась камера, он погулял в окрестностях, дал сделать несколько фотографий студийному фотографу, а потом извинился и ушел, и мы снимали массовку без него. Тогда материал фильма был уже практически отснят, многие эпизоды вчерне смонтированы, и кое-что он видел накануне в просмотровом зале. После просмотра реакция у него была такой: «Суета сует». Отказ зрел давно, иначе Саша появился бы на месяц или два раньше. Он предельно затянул свой приезд, и мы вынуждены были специально посылать за ним в Прибалтику человека. Приехал же он лишь затем, чтобы отказаться. У нас были долгие беседы на протяжении нескольких вечеров, сначала я пытался его увлечь, потом просил, убеждал, что это необходимо, но не убедил… Видимо, в предыдущие дни он решил для себя что-то очень важное в целом, а съемки наши были лишь незначительной частностью - так, в границах приятельских отношений.
И труд нелеп, и бестолкова праздность,
И с плеч долой все та же голова,
Когда приходит бешеная ясность,
Насилуя притихшие слова.
Эти строки я прочитал много позже, а написаны они были в том же августе 1987 года, перед нашей встречей, когда несколько дней мы вместе прожили в Киеве. При этом следует отметить, взаимоотношения его и со съемочной группой, и с кем бы то ни было вокруг были безукоризненны. Мои коллеги относились к нему с нежностью и переживали за него, видя, что за его внешней тишиной кроется ка-кой-то катаклизм, Больше за него переживали, чем за режиссера, у которого герой не хочет работать! Свой отказ от съемок он мотивировал бесполезностью каких бы то ни было дел, слов и поступков да и самой жизни. Ему и собственное будущее представилось, словно черная пропасть, и в предыдущих деяниях человечества он обнаруживал одни лишь прекраснодушные, но бессмысленные заблуждения. Подобное можно было бы назвать приступом меланхолии, если бы болезнь носила временный, проходящий характер, если бы не такой конец. Он оказался загнанным в одиночество. Думаю, что это была духовная болезнь. Возможно, что самооправданием ему могла служить какая-то мысль о жертвенности. Вот и Юрий Шевчук так считает, что Саша смертью своей хотел встряхнуть их всех, заставить задуматься, спасти, в конечном счете.
После августа 1987 года мы не виделись, хотя передавали приветы друг другу вплоть до февраля 1988 года. А после 17 февраля его старые стихи читаются, как предвидение:
Холодный апрель. Горячие сны.
И вирусы новых нот в крови.
