Генерал С. А. Ронжин, занимавший один из ключевых постов начальника главного управления военных сообщений, требовавший исключительной энергии и работоспособности, был, как писал Шавельский, помещик-сибарит, «ленивый и медлительный». Единственно, что он делал «очень старательно», — это «увеличивал свою коллекцию этикеток от сигар» ".
В целом автор воспоминаний уподоблял ставку... живущему за границей помещику. Этот помещик, получая известия от своих «управляющих», т. е. от командующих фронтами, выказывал платоническое сочувствие или несочувствие, волновался из-за неудач, радовался успехам. Но когда вмешивался в дело, путного из этого ничего не получалось. Худым управляющим такое вмешательство из заграничного далека не помогает, а хорошим — мешает. Ставка, заключал Шавельский, была барометром, а не рычагом, направляющим армию. В результате «штаб ставки для фронта был одиозен»12.
Для Энгельгардта популярность Николая Николаевича не составляла такой иррациональной загадки, как для Шавельского. «В данном случае, — писал Энгельгардт, — выступали особенности общественного уклада того времени: авторитет Н. Н. держался почти исключительно на его великокняжеском достоинстве, а в то время это имело солидный вес». Что же касается Янушкевича, то вся его предыдущая служба «не давала основания» для назначения начальником штаба ставки. Он все время, начиная с подполковника, служил в канцеляриях военного ведомства, т. е. занимался бюджетными и отчасти организационными, но отнюдь не военными в собственном смысле вопросами. Поэтому, узнав о назначении его начальником Главного управления генерального штаба, «многие генералы и офицеры генерального штаба не скрывали своего возмущения» |3.
Янушкевичем как полной бездарностью и тупым реакционером возмущались не только военные. На секретном заседании Совета министров 27 июля 1815 г., т. е. в разгар отступления армии, Кривошеин передал содержание письма Янушкевича к нему, суть которого сводилась к следующему. По мнению генерала, в армии «героев единицы». Солдатам недоступно само понятие «патриотизм». Тамбовец — патриот лишь Тамбовской губернии, а на общероссийские интересы ему наплевать. Поэтому солдата «необходимо поманить... наделением землей» за счет конфискации наделов у солдат, сдающихся в плен, издав для этого особый монарший акт., «Необычайная наивность или, вернее сказать, непростительная глупость письма начальника (штаба) верховного главнокомандующего, — комментировал Кривошеин, — приводит меня в содрогание. Можно окончательно впасть в отчаяние... Господа, подумайте только, в чьих руках находятся судьбы России, монархии и всего мира. Творится что-то дикое. За что бедной России суждено переживать такую трагедию?» 14
Но даже эта ставка силой вещей вынуждена была встать в оппозицию политике двора и потребовать более благожелательного отношения к Думе и организованной помещичье-буржуазной общественности, работавшей на войну. Мера этой оппозиционности и ее итог нам известны. Ничего, кроме праздных разговоров о необходимости заключить царицу в монастырь, она по существу не содержала. Тем не менее сам факт конфликта между одинаково реакционными партнерами по вопросу о политическом курсе, как и способ разрешения этого конфликта, свидетельствовал о начавшемся процессе отчуждения между верховной властью и силой, которая в конечном итоге была для нее самой важной и решающей, — армией, вернее, ее офицерским корпусом, силой,; на протяжении веков демонстрировавшей свою преданность и готовность защищать самодержавного монарха. С переменой верховного командования, когда хозяином в ставке стал сам царь;; этот процесс не только не прекратился, но еще более усилился:
Следует отметить, что страхи и опасения, волновавшие Совет министров в связи со сменой верховного командования, оказались напрасными. Более того, как уже отмечалось, в чисто военном отношении, да и в сфере материального снабжения армии дела пошли значительно лучше. Несколько лучше стала выглядеть и сама ставка главным образом благодаря назначению на пост начальника штаба генерала М. В. Алексеева.
В отличие от своего предшественника Алексеев действительно знал дело. По. поводу меры его военных талантов мнения у генералов были различные, но все они единодушно сходились на том, что новый начальник штаба — знающий, толковый и исключительно работоспособный профессионал. Кроме того, Алексеев, чуждый искательства, с презрением относился к придворному окружению царя и был ярым антираспутинцем. На первом месте у него действительно стояли интересы страны и армии — так, как он их понимал. Если еще учесть, что Николай II в военные дела фактически не вмешивался и был лишь номинальным главнокомандующим, а все военные вопросы от его имени решал Алексеев, то можно было ожидать значительного улучшения самого состава ставки, стиля ее работы и, главное, установления взаимного доверия между ней и ее августейшим патроном. Ничего этого, однако, не произошло.
Начать с того, что Алексеев был именно начальником штаба ставки, а не фактическим главнокомандующим. Таким образом, определение ставки Шавельским как барометра, а не рычага, направляющего армию, оставалось в силе и при Алексееве! Кроме того, кадровые вопросы, т. е. вопросы, связанные с назначением на высшие командные должности, царь полностью изъял у своего «кЛого друга», как он называл Алексеева. В отношении личного состава, писал Лемке, «царь имеет свои определенные мнения, симпатии и антипатии и сплошь и рядом решительно напоминает, что назначениями хочет ведать сам». Результаты, констатировал автор, «получаются плачевные». Так, например, Алексеев был против назначения В. М. Безобразова командиром гвардейских корпусов. Царь на это возразил: «Ну что Вы, Михаил Васильевич! Он такой милый и такой веселый рассказчик и анекдотист!»15 Доклады начальника штаба о том, что такой-то начальник испортил боевое дело или обнаружил преступную нераспорядительность, царь выслушивал совершенно спокойно и оставлял все без последствий 16.
А. И. Деникин также отмечал «полное безучастие государя в вопросах высшей стратегии» и его большую заинтересованность в вопросах «о назначениях приближенных, о создании им должностей и т. п.». В результате «бездарности... оставались на местах, губили и войска и операции» |7.
С приходом на пост начальника штаба Алексеева не произошло никаких принципиальных изменения й в характере работы ставки в целом. Вместо Данилова генерал-квартирмейстером стал М. С. Пустовойтенко, получивший произвище Пустоместенко. При Алексееве находился некий генерал В. Е. Борисов, с которым он был в дружеских отношениях и всегда держал при себе. Этот генерал никакого официального поста в ставке не занимал, но предполагалось, что Алексеев советуется с ним как с умным военным специалистом. Насколько это соответствовало действительности, сказать трудно. Борисов был довольно странной личностью. Бубнов называл его «серой экселенцией» Алексеева, сравнивая его роль с ролью О. Жозефа при Ришелье. Он считал Борисова радикалом и даже революционером. В качестве доказательства ненависти последнего к власти Бубнов ссылался на то, что Борисов никогда не принимал приглашений к царскому столу |8. Подобная оценка мелкого фрондерства больше характеризует Бубнова, чем Борисова.
Ронжин остался на месте, раздул свое главное управление до сотни чиновников с «громадными окладами», а все дело вел «глупо и кабинетно» 19. Офицеры-генштабисты, населявшие ставку, «серьезного и порядочного не читают», часами рассказывают скабрезные анекдоты. Умственный уровень не выше уровня строевого офицера, нравственный «гораздо ниже». «Они не желают ничего знать и считают себя способными управлять всеми сторонами жизни страны... Это ужасное умственное ничтожество не сознает своей ползучести и полной неподготовленности»20. Изменился лишь внешний стиль. Если Николай Николаевич ввел «пуританский порядок», в частности запретил категорически пребывание в ставке женщин, то вкусы нового главнокомандующего были иными.
«Сразу все изменилось. Приехала оперетка, которой не было при Николае Николаевиче, театр был до отказу набит дамами и ставочными офицерами... открылся новоявленный ресторан... Могилев приобрел вид резиденции царской семьи, и война отходила на второй план, забывалась... все почувствовали, что можно жить легко и весело, не думая о завтрашнем дне». Даже у могилевских обывателей достало проницательности увидеть в этом опереточном антураже общее государственное неблагополучие. «Все распускалось, — констатировала Белевская, — стало видно всякому, что машина начинает давать перебои»21. Этому в немалой мере способствовало и тупо-равнодушное отношение последнего самодержца к тому, что творилось на фронте, какие колоссальные и неоправданные потери несла русская армия часто только потому, что во главе ее стояли генералы такого же профессионального уровня и нравственного ценза, как и их верховный повелитель .
