class="p">Эмерсон хмыкнул. Правильно истолковав его реакцию – негласное признание мудрости моего решения – Берта спокойно удалилась.
Сайрус наблюдал за её уходом, сузив глаза. Я передала ему сведения, которые Берта сообщила мне накануне. Затем он произнёс:
– Я до сих пор не доверяю чёртовой бабе. Я хочу, чтобы за ней наблюдали день и ночь. Я хочу, чтобы она сидела в четырёх стенах, откуда никто не сможет её извлечь без трудностей и шума.
– А, так вы строите тюрьму! – просиял Эмерсон, указывая на возводившиеся стены.
– Хватит, Эмерсон, я устал от вашего сарказма. Эти клятые палатки не отвечают моим представлениям о надлежащей штаб-квартире, холщовые стены не удержат скорпионов или песчаных блох, не говоря уже о грабителях. И раз вы не желаете ночевать на дахабии...
– Кто вас навёл на такую мысль? – спросил Эмерсон.
– Да вы же, упрямый, безрассудный...
– Язык, Вандергельт! Здесь присутствуют дамы. Вы, должно быть, неправильно поняли меня. – Он поднялся. – Но продолжайте строить свой экспедиционный дом, если хотите. А остальные будут работать. Чарльз, Рене, Абдулла…
В общем, мы провели ещё три ночи на дахабии. Опытный взгляд Эмерсона снова оказался прав: кирпичи в лощине оказались фундаментами домов – по меньшей мере, одного дома. На третий день обнаружили бо́льшую часть его, а также фрагмент толстой ограждающей стены, которая должна была окружать всю исследуемую площадь.
Вечерние контакты свелись к минимуму. Оба молодых человека были так измотаны, что за ужином всё время падали на стол, а по завершении трапезы сразу же оказывались в кроватях. Сайрус избегал меня, простодушно объяснив: Эмерсон довёл его до такого состояния, что он не в силах говорить вежливо даже со мной. Эмерсон запирался в своей комнате, Берта – в своей. Я же, натурально, была полностью готова к любой интересной деятельности, поэтому вечера тянулись крайне утомительно – их монотонность не нарушали даже попытки взлома или вооружённого нападения.
Поэтому я обрадовалась, когда на третий вечер Сайрус присоединился ко мне в салоне, выглядя очень элегантно в вечернем костюме, который он всегда надевал в мою честь, и с выражением лица, показывавшим, что его расположение духа явно улучшилось.
– Мальчик-почтальон только что прибыл из Дерута, – объявил он, улыбаясь от удовольствия, которое, как надеялся, доставил мне этим известием.
Толстый пакет, который мне передали, действительно украшал герб Чалфонта. Я поспешила открыть его, но подозревала, что удовольствие окажется не совсем безоблачным.
Перед отъездом из Луксора на нас обрушился безумный шквал телеграмм. К сожалению, моё сообщение о спасении Эмерсона не успело прибыть в Англию до того, как наши родственники узнали о его исчезновении, и первая телеграмма, которую я получила от них, была настолько взволнованной, что понять её было невозможно. Во второй, дошедшей до меня, после выражений облегчения требовали дальнейших подробностей. Я справилась с этим как нельзя лучше, учитывая ограничения телеграфа и необходимость сдержанности. Я прекрасно знала, что телеграфные операторы в Луксоре падки на взятку, и что шакалам прессы великолепно известна эта прискорбная привычка – которую, однако, можно наблюдать только в стране, чьи жители не обладают ни преимуществами британской морали, ни надлежащим минимумом средств для того, чтобы хоть как-то протянуть.
Я обещала написать, и, конечно же, так и поступила. Но, тем не менее, сомневалась, что моё письмо пришло своевременно – определённо, оно запоздало, и Рамзес на него не ответит. Он, должно быть, писал мне ещё до того, как узнал ужасные известия об исчезновении отца.
Однако в последнем я ошибалась, что и подтвердило письмо. Я подняла взгляд на Сайруса, не желающего садиться, пока я не приглашу его, но бесспорно трепещущего от любопытства, которое он из чрезмерной вежливости не мог выразить вслух.
– Останьтесь, дорогой друг, – сказала я. – У меня нет секретов от вас. Но сначала объясните мне: как это послание дошло до меня так быстро? Оно датировано всего восемью днями ранее, а почтовое судно тратит одиннадцать, чтобы добраться до Порт-Саида. Вы заполучили джинна? Или наняли изобретателя, чтобы усовершенствовать один из тех летательных аппаратов, о которых я читала? Потому что я знаю: именно вам, так или иначе, обязана я этими добрыми услугами, продиктованными… э-э… заботой.
Сайрус выглядел смущённым – как всегда, когда я хвалила его.
– Должно быть, оно прибыло по суше в Марсель или Неаполь. Экспресс занимает один-два дня, а быстрая лодка может добраться до Александрии ещё за три. Я попросил друга в Каире отобрать почту в момент её прибытия, и отправить следующим поездом.
– И почтальон, который путешествует в Дерут и обратно – один из ваших слуг? Дорогой Сайрус!
– Любопытство терзает меня не меньше, чем вас, – покраснел Сайрус. – Более того, мне кажется, вы не очень стремитесь прочитать?
– Я разрываюсь между ожиданием и опасениями, – призналась я. – Когда речь идёт о деятельности Рамзеса, последние имеют тенденцию преобладать, и это тянется так долго... Ах, нет, не так долго, как я думала. Рамзес приложил собрание вырезок из лондонских газет. Чтоб им сгореть! «Известный египтолог пропал без вести и, возможно, погиб...» «Археологическое сообщество скорбит об утрате пользовавшегося самой печальной известностью...» Печальной известностью? Да, «Таймс» меня удивила. Может быть, «Миррор»… О, будь они прокляты! «Миррор» описывает меня, как впавшую в истерику от горя и находящуюся под присмотром врача. «Уорлд» произвёл на свет набросок «сцены убийства» с огромной лужей крови. «Дейли Йелл»… – Документы выпали из моей ослабевшей руки. Вполголоса я произнесла: – Статья в «Дейли Йелл» написана Кевином О'Коннелом. Я не могу это прочитать, Сайрус, действительно не могу. Журналистский стиль Кевина часто приводил меня в убийственную ярость. Я содрогаюсь при одной мысли о том, что он соорудил на этот раз.
– Тогда не читайте, – рассудил Сайрус, наклонившись, чтобы собрать разбросанные бумаги. – Давайте узнаем, что говорит ваш сын.
– Его литературный стиль не намного лучше, чем у Кевина, – мрачно заметила я.
В действительности единственной частью письма, которое успокоило мои нервы, было приветствие.
«Дорогие мама и папа! Моя рука дрожит от смешанных чувств радости и страха; в течение нескольких бесконечных часов, когда я вписывал это последнее слово, то боялся, что больше никогда не получу привилегию использовать его в прямом смысле. Бесконечных, повторяю, и казалось, что это действительно так, хотя на самом деле прошло менее двенадцати, прежде чем телеграмма мамы принесла новую надежду сердцам, глубоко погружённым в пучины горя. Дядя Уолтер перенёс
