справедливый… что на тебя можно положиться в тяжелый момент… И вот…
вот, я к тебе пришла… Помоги мне! – истошно вскрикнула она, снова
уткнулась ему в плечо и заголосила пуще прежнего.
Добряков стоял, как потерянный, и ничего не мог сообразить. Какие-то
глупые вопросы вертелись на языке, но он понимал, что это все не то, что с
ней произошло что-то такое, чему обычные слова не помогут. Но что именно
случилось, он не знал, и это мучило его.
- Что стряслось? – спросил он громко, пытаясь перекричать ее. – Что
произошло-то, можешь сказать?!
351
Но она все еще тряслась у него на груди, и тогда он крепко взял ее за плечи, тряхнул так, что ее голова заболталась на стройной шее, как голова
китайского болванчика, и снова громко, до боли в горле выкрикнул:
- Что случилось?!
Она замолчала и страдальчески смотрела ему в глаза воспаленным взглядом.
Казалось, она о чем-то напряженно думает и никак не может остановиться на
какой-нибудь мысли.
- Ты понимаешь, что если ты не скажешь мне всего (он сделал ударение на
этом слове), то я ничем, слышишь, ничем не смогу помочь тебе! Слышишь
же ты или нет? – и он еще раз тряхнул ее за плечи.
Она, кажется, пришла в себя, уже осмысленно посмотрела на него, потом
вытерла слезы рукавом куртки и, бросив:
- Ты прав, - прошла на кухню.
Села за стол, окинула взглядом помещение и резко спросила:
- У тебя выпить есть?
Добряков неприятно поморщился: очень уж не хотелось возвращаться к этой
теме.
- Может, ты скажешь, что стряслось-то? – начал было он, но она отмахнулась:
- Дай выпить, скажу, конечно… Просто трудно все это вынести…
Он достал из холодильника бутылку водки, налил ей в чайную кружку
граммов двести.
- Спасибо, - кивнула она. – У тебя и закуска есть, здорово.
352
Он поставил перед ней тарелку с остывшей колбасой, подал вилку. Зина,
поморщившись, посмотрела на кружку, потом поднесла ее к губам и,
зажмурившись, выпила, высоко задирая голову. Выдохнула, взяла рукой
кружок колбасы, запихнула в рот, вытерла пальцы о рукав куртки.
- Да что ты! – одернул он, подал ей кухонное полотенце и уселся напротив. –
Ну, рассказывай.
- Не могу-у! – проскулила она, растянув губы в плаче, и зарыдала мелко, со
всхлипами.
Он присел рядом, приобнял ее за трясущиеся мелкой дрожью плечи и стал
нежно нашептывать в ухо:
- Если ты про меня, то я… (У него едва не вырвалось «тебя простил», но он
вовремя удержался: кто он такой, собственно говоря?) Я уже про то и думать
забыл… Все в порядке… Все по-прежнему…
- О чем ты? – она вырвалась из его объятий, вскинула заплаканные глаза и
выкрикнула раздраженно, досадуя, что он ничего не понимает:
- Что по-прежнему? Что?!.. Ничего уже не будет по-прежнему! Все пошло
колесом!.. Видать, на роду нам такое написано!..
Добряков уже ничего не понимал. Однако поостерегся уточнить, что там и
кому именно написано, и лишь молча и сочувственно кивал головой.
Зина налила еще раз – на этот раз поднялась и наполнила водкой целый
стакан. Выпила и, не закусывая, закурила. Ему показалось, что она немного
успокоилась, но он по-прежнему молчал и выжидающе смотрел на крупные
кольца дыма, тяжело, лениво поднимавшиеся к потолку. В груди саднило и
ворочалось что-то неопределенное, какое-то тревожное предчувствие, он
ужасно мучился, но поторопить ее так и не посмел.
353
Встал, взял чистую стопку из шкафа, наполнил ее до краев из бутылки.
- Эх, бросишь тут! – ругнулся и залпом выпил до дна. Закурил и все так же
молча подошел к окну. На детской площадке копошились двое-трое детишек, заботливые мамаши собирали в песочнице лопатки и формочки, укладывали
их в целлофановые пакеты. Потом подняли детишек, посадили их в коляски и
покатили по домам.
Добряков обернулся и посмотрел на настенные часы. Восемь вечера.
- Ты мне скажешь все-таки, что случилось? – осторожно напомнил он Зине, молча сидевшей и отстраненным взглядом смотревшей в стену. Сигарета в ее
руке почти догорела, ровный столбик пепла вот-вот оторвется от фильтра.
Добряков взял пепельницу, поднес ее под руку Зины и хрустальным
краешком слегка поддел серый столбик. Он упал на дно пепельницы и
рассыпался на крохотные кучки.
- Выброси, - попросил он.
Зина посмотрела на него невидящим взглядом. Он взял из ее рук окурок и
задавил в пепельнице, потом погасил свою сигарету. Снова сел рядом и, взяв
ее обеими руками за виски, повернул ее голову к себе.
- Скажешь? – спросил тихо, глядя в глаза.
Она, кажется, только теперь увидела его. Вздрогнула, внимательно
всмотрелась в его лицо, узнала знакомые черты и с грустной улыбкой,
вымученно спросила:
- Это ты? Это правда ты, Любимка? – и сама прикоснулась к его волосам,
стала мягко поглаживать и ерошить их. – Ты правда меня любишь? И ты меня
не бросишь? Что бы ни случилось?
354
- Ну что ты, что ты, - успокаивал он и целовал ее в брови, в глаза, в нос, в
подбородок, по которому струился соленый ручеек. Он вытер слезы рукой и
снова поцеловал ее – на этот раз в губы. Она обмякла, обхватила его за шею и
прильнула к его губам крепко, как могла.
Через минуту она сама отстранила его, выпрямилась, наполнила свой стакан
наполовину и предложила ему:
- Выпей со мной, и я тебе все расскажу.
Ничего другого ему и не оставалось: выпитые сто граммов уже
подействовали, успокоившийся было организм вновь напрягся, требуя
очередной дозы. Он наполнил свою стопку, они чокнулись и выпили.
- Случилось такое, - начала Зина, закурив. – Одним словом, то, что
предрекали врачи, произошло.
- О чем ты? Кто что предрекал? – прервал ее Добряков, но Зина только чуть
повела рукой, и он замолчал.
- Слушай и не перебивай, пожалуйста, хорошо? – попросила она.
Добряков согласно кивнул, и Зина начала.
Из ее рассказа ситуация вырисовывалась невероятная, прямо-таки
фантастическая. Добряков слушал во все уши и не мог поверить
услышанному. Он просто предположить не мог такой разительной перемены
в человеке, которого знал спокойным и уравновешенным, этаким тихоней и
домоседом. Хотя Зина, как она говорила, всю жизнь боялась такого исхода
как одной из возможности развития наследственного алкоголизма. «Тогда тот
врач сказал, что эта наследственность рано или поздно скажется. Я тебе
рассказывала, - напомнила она Добрякову. – Сколько лет я тряслась, кому
только не молилась, и все напрасно. Вот оно, случилось! Проклятая
355
наследственность! Будь она проклята!» - она крепко выругалась и
продолжала. А ситуация и впрямь складывалась отнюдь не веселенькая.
Уехавший с полмесяца тому назад к отцу, Виктор внезапно, прежде
намеченного срока, совершенно не предупредив мать, явился позавчера
домой и уже на пороге вогнал Зину в оцепенение. Он едва стоял на ногах, куртка была порвана на локте и плече, а в руках у него болтался грязный
пластиковый пакет. В этом пакете переливисто позвякивало что-то. Судя по
тому, что от сына разило стойким запахом перегара, Зина догадалась, что в
пакете бутылки.
Первое время она шелохнуться не могла, только ошалело смотрела на сына, который, кисло осклабившись, пробубнил: «Привет, мать!» и попробовал
разуться. Осторожно опустить пакет на пол у него еще получилось. Но когда
он нагнулся пониже, чтобы расшнуровать ботинки, его вдруг что-то
подкосило, швырнуло куда-то в угол прихожей, и он, инстинктивно
ухватившись неловкими руками за вешалку с одеждой, сорвал и сами
крючки, и висевшую на них одежду. Однако удержаться это не помогло, и
Виктор, взмахнув для равновесия левой рукой с зажатой в ней ветровкой, в
полный рост грохнулся лицом вниз на кафельный пол прихожей и замер.
Вся кровь кинулась Зине в голову. Она всполошилась, кинулась к сыну,
перевернула его на спину и засуетилась, завозилась над ним, как наседка над
снесенным яйцом.
- Витя, Витенька, ты цел? – причитала она и разглаживала его слежавшиеся, давно не мытые волосы. – Вставай, пойдем спать!
Она попыталась приподнять его, но Виктор, как-то озлобленно посмотрев на
нее, отпихнул ее руки, живехонько вскочил на ноги и, схватив с полу пакет, проковылял, пошатываясь, на кухню.
356
- Плохо мне, понимаешь? Муторно, - бросил он вошедшей следом матери. –
Надо поправиться… Вот сейчас… будет полегче…
Он выставил на стол три непочатых поллитры «Хортицы», тут же отвинтил
пробку на одной из них и стал жадно пить прямо из горлышка.
- Со мной будешь? – спросил он, ополовинив бутылку.
Зина в ужасе глядела на переродившегося сына и слова не могла вымолвить.
- Чего молчишь-то? – развязно спросил Виктор. – Ты и сама, я вижу, тут
неплохо управлялась, а? – он понимающе подмигнул и кивнул на одиноко
