Киприян Михайлович заметил некоторую растерянность:
– Я вижу, появился страх, не говоря о смятении. Так и должно быть, когда берешься за новое. Шапкозакидательства не требуется. Слишком за серьезные дела беремся, чтобы к ним легко относиться. Но и страха не должно быть. Не боги горшки обжигают! С углем пока повременим. Медь надо получить прежде всего. Она дороже угля.
Он перекрестился.
– С Богом и за дело!
В начале апреля, когда светлая пора воцарилась над тундрой, артель Степана Буторина, усиленная четырьмя плотниками Енисейской консистории, прибыла на пятнадцати оленьих упряжках к подножию горы Рудной. Добрались с Дудинского за двое суток.
Дни стояли солнечные, безветренные. Искрился на солнце снег. Стаи куропаток лакомились завязями появившихся пупырышек почек. Тени окружающих гор ползли по долине. Они то удлинялись, то укорачивались, то исчезали совсем.
Степан Буторин завез четыре теплых балка, весь плотницкий инструмент, провизию, маленький горн и наковальню для кузнечных дел.
Мотюмяку Хвостов разгрузил нарты и поаргишил назад – в Дудинское, оставив артельщикам две упряжки с двенадцатью оленями и двумя каюрами с женами из станка Потаповского, Михаилом Пальчиным и Дмитрием Болиным. Жены каюров быстренько поставили чумы, оживили эту безлюдную долину. Вьются дымки, на кострах кипит чай. Уже поставили железные печурки, расставили столики, посуду, разложили на земле оленьи шкуры. Постели накрыли пуховыми одеялами, сшитыми из разноцветных лоскутков. Артельщики диву даются, как юраки быстро обустроили жилище. Казалось, что они жили здесь всегда. А плотники ходят вокруг балков, разводят руками, не знают, как лучше расставить, чтобы не заносило снегом, чтобы солнце дольше заглядывало в окошко, чтобы ветер не выдувал тепло. Степан Буторин собрал артельщиков:
– Из девяти человек тундру знают лишь я и Иван Маругин, а остальные – ни бум-бум! Вон юрачки – не чета нам! Тундра для них – мать, а для нас – мачеха! Я расскажу, где удобней расставить балки, где сложить поленницу дров, инструмент, где соорудить нужник и кузницу. О баньке – особый разговор! Надо сделать так, чтобы мы жили не хуже, чем в Дудинском! А снег сойдет, стежки деревянные сделаем, чтобы болото у балков не месить. Этим вы займетесь завтра, а мы с Иваном пойдем выбирать кондовую лиственницу. Здесь будем жить не один месяц, а возможно, и не год. Делать все на совесть, как в церкви.
На второй день Буторин с Маругиным встали на охотничьи лыжи и поднялись на склон горы делать затеей. Легкие топорики Степана и Ивана при ударах отскакивали от стволов, как от железа.
Но с каждым часом затесей становилось больше и больше. Десяти-пятнадцатиаршинные лиственницы вздрагивали от топоров. Устали, присели на поваленную лесину. Закурили, сняли от истомы шапки. Солнечные лучи мягко лизали головы.
– Ну, Варфоломеич, погодка сегодня! Аж испарина выступила! – затянулся трубкой Иван Маругин. – Был бы весь апрель такой, лучшего не надо!
– Да испарина, Ваня, не от погоды! Затеей в пот вогнали! Работка не из легких! Ох, хлебнем мы лиха с этими лесинами! Ну, рубить, куда ни шло! А пилить! Какие зубья надо иметь, чтобы грызть этот гранит? Ох, достанется и пилам, и топорам! А мозолей набьем – не перечесть! Смолой затянет зубья! К этому надо быть готовыми.
– Ладно, старшой, не боись. Люди рубят ее, и мы осилим. Вот скажи, как вниз катать?
Степан почесал затылок, огладил огромной ладонью покрытую инеем бороду:
– Рубить, Ваня, для костра легко! А вот размеры соблюсти на такой лесине сложно. Ни топор, ни пила с одного прилада не ложатся куда нужно! Скользят, разъезжаются, как лыжи на льду. Думаю, приспособимся, набьем руки и на лиственнице. Мы не мастеровые, что ли? А катать – я знаю как! Да и Инютин рассказал, как катают лесины на Алтае. Сначала сделаем десятисаженевую просеку. Затем, по снежному насту, уложим по склону горы ровные бревна до самой долины. А по ним, как по полозьям, будем катать, а где и двигать. Работа не легкая! Но легче, чем на горбу тащить с такой высоты.
– Разумно! – поддержал Иван. – Надо найти хороший покат, чтоб сами катились.
– Найдем, Ваня! Мы не лыком шиты! И лес заготовим, и доски напилим, и барак с лабазом срубим. Вот пурги бы не помешали. Остальное – осилим!
День крутились на склоне плотники. Сделали семьдесят пять затесей. Даже на обед не спускались, пожевали сухарей да вяленого оленьего мяса.
– Не густо здесь кондовых стволов, – озаботился Иван. – День маялись, а выбрали с гулькин нос.
Степан окинул засечки на деревьях, в глазах от них зарябило.
– Если каждую завалим да доведем до ума, то хватит и на сруб для печи, и на барак, и на лабаз.
Иван стоял на своем, пытаясь убедить старшину, что мало затесей:
– Ты не забывай и про крепь. Почти две с половиной сажени уйдет на одну связку. Стало быть, надо еще столько же. Тогда, может, и хватит на первое время.
– Пока мужики хозяйничают на станке, мы завтра еще обнюхаем этот склон, только чуть выше. Может, еще кое-что найдем, – согласился Степан.
Вышли на небольшую полянку. Солнце ослепило. Легкие лыжи казались пудовыми на уставших от долгой ходьбы ногах.
– Давай присядем перед спуском, – предложил Степан и показал на огромный, торчащий из снега валун. Кинули под себя вареги, чтобы мягче сидеть на камне. Дышалось легко. Вокруг елани тонкие голые лиственницы, ели-доходяги, горемычные березки. Валуны не давали им жить. Над вершинами деревьев кружила полярная сова, разглядывая рассевшихся на валуне и дымящих трубками существ. Степан поднял ружье, прицелился, потом опустил ствол и искоса посмотрел на Ивана, как бы спрашивая согласия: «Можно снять глазастую?»
– Не надо! Пусть летает. Это мы влезли в ее владения со своими затесями. Стучали топориками, живность разогнали. Она высматривает мышей. Бог создал все разумно. Каждая тварь может жить сама по себе. Но зачем Он создал одних на съедение другим? Причем у многих жизнь взаимозависима. Не будет мышей в тундре – песцам каюк. С голоду подохнут! Куда идут по тундре мыши, туда – и песец. Он живет за счет мышей. Он враг для них, а они спасительницы. Вот и глазастая за счет мышей живет.
Степан слушал Ивана и скептически улыбался:
– Не убедил, Ваня! Мышь тоже хищница. Кроме травы ест жучков, пауков, червяков. Тоже кого-то лишает жизни! А жучки-паучки едят друг друга или тех, кто слабее. Вот олень – не хищник, а еда для человека и для волка. А над сильным и слабым зверем стоит человек с таким смертедышащим жерлом, как ружье. Он умнее, хитрее и сильнее самого сильного зверя. Выходит, человек тоже зверь. Только ум отделяет его от животного. Хотя Бог создал человека по Своему подобию. Среди людей властвует сила. Кто сильнее – тот и царь. Он может жизнь отобрать у слабого в любую минуту. А имеет ли право? Жизнь-то каждому дает Бог.
Буторин положил ружье на снег. Снисходительно посмотрел на Ивана.
– Что это тебя, браток, потянуло о смерти посудачить? Увидел, как я хотел сову сбить? Сама попадет в песцовую ловушку. Любит приваду на песца воровать. И попадает в кулему. Смертушку свою сама найдет.
– Тебе, Степан, это зачтется на том свете, что не стал сегодня душегубом. Может, я не так сказал. У совы нет души, но есть жизнь. Просто ты не стал птицегубом. Пусть упивается отпущенной ей жизнью.
Степан выбил трубку о сучок, посмотрел на летающую птицу:
– Не только сильные душат слабых. Зверье, как и человек, размножается. Хочет, чтобы его кровь жила. Все в природе идет вкруговую. Сначала – жизнь, затем – тлен. А из земли снова возвращаются на свет божий. Кто – травинкой, кто – ягодкой, кто – цветком, кто – букашкой, а кто – лиственницей. И каждое со своей судьбой. Мне много рассказывал о подобных вещах заезжий китаец. Да так понятно, что я верить стал.
Иван с любопытством слушал Степана, а потом вставил:
– Говоришь ты, старшина, занятно. Это ты слышал от китайца. А тот откуда знает? Книги читает? Все к месту: и травинка, и ягодка, и цветочек, и лиственница. А где душа человечья? В травке или в лиственнице? Нет ее там! Понял? Это все – россказни! Человек не может стать цветком или травкой после смерти. Потому что никто и ничто, кроме человека, не имеют души. А человек без души, что куль порожний! Его можно заполнить хоть рыбой, хоть дерьмом, хоть стружкой. Ему все едино, что в нем. Такие люди не понимают друг друга. Это и зовется бездушием.
Степан недовольно буркнул:
– Эх, Фома неверующий! Ты ведь тоже не знаешь, есть душа в травке или цветочке! А вдруг Господь Бог вложил им особую душу. И жизнь у них особая, не человеческая. Хотя они, как и люди, радуются солнышку, прячутся от холода, водичку пьют, как и мы, из землицы. А может, и говорят меж собой, а мы слушать не умеем. Потому сомневаемся. Но сказать твердо, что в природе все именно так, а не по-другому, – никто не может. Даже ученый Шмидт был, и тот во многом сомневается. Считаю, нельзя брать грех на душу, осуждая то, что создано Творцом. Он, наверное, умнее нас, – вздохнул Степан Буторин.
