– Ну, мужики, меняем топоры на лопаты и – на очистку лесосеки! – сказал Степан Варфоломеевич. – Накрутил шайтан снегу по самое некуда!
На склоне горы соорудили волокушу, прикрепили веревки и начали укатывать просеку. По вешкам откопали занесенные лесины. Всю ночь работали плотники и лопатами, и ломами, и топорами. К утру катнули первые бревна. Скрипели на ломах колоды, гудели катящиеся по деревянным полозьям ошкуренные лиственницы. А у подножия их сортировали, штабелировали. Один штабель на постройку барака и лабаза, второй – на штольни. Через три дня прибыли из Дудинского десять нарт с кирпичом, керосином и свежим хлебом. Кирпич сложили под крышу будущей бани, хлеб разнесли по балкам, керосин отдали кашевару. Он будет выдавать на чистку пил, на заправку ламп и на розжиг огня кузницы.
Хвостов пояснил Буторину:
– Степан Варфоломеевич, я не стал везти глину. У Угольного ручья, на склоне, есть она, – показал Мотюмяку Евфимыч в сторону Рудной, – отбросите снег и увидите. Надолбите ломами и кладите каменку. Кто печник?
– Печников трое. Из тех, кто нашу церковь чинил. Они и в бараке печь поставят. А за медеплавильню боятся браться. Никогда, говорят, не клали адову печь. Хотят чертежи взглянуть. Если в них разберутся, то, может, и согласятся. А нет, придется искать кладчика. Они же подсобляли б по его указке, – ответил Степан Варфоломеевич.
– Через неделю стану кирпич доставлять. Тысячи три, что покрепче для печи. А то иной уже в прах превратился.
– А что ж ты хошь? – спросил Буторин. – Лет тридцать стены держал церковные и уж с десяток – лежит в лабазе. Он – не вечный. Старится, как и человек.
– В этих местах дерево устойчивей обожженной глины. Вон новая церковь стоит лет двенадцать, и лишь дважды чинили. Холодновата, но крепенькая. Купцы для громады постарались в обмен на кирпич.
– Знаю, Мотюмяку Евфимыч! Святое дело сотворили Сотниковы и для земли, и для небес. Может, и нам еще кирпич послужит.
– Конечно! За четыре ходки пятьюдесятью нартами управлюсь, – заверил Хвостов.
Он стоял, покачиваясь, будто хотел что-то услышать от Буторина. Потом вдруг спохватился, подскочил вплотную к Степану Варфоломеевичу и легонько ткнул пальцем в грудь:
– И еще, Степан Варфоломеевич, чуть не забыл! Мерзлотничек небольшой соорудите! Где летом рыбу свежую, туши оленьи хранить? Людей кормить надо, а их летом много прибудет. Иван Казанцев обещал в начале мая муксуна подвезти. Пока кули с рыбой в снегу потерпят. А снег сойдет, куда спрячешь? От тепла порча пойдет! Я из Дудинского двадцать туш подкину. Будешь выдавать по векселям кашевару. А летом всю провизию возьмет на себя Сидельников. Он приказчик, ему и людей кормить. А у тебя забот полон рот, – посочувствовал Хвостов.
– Сочувствовать вы горазды. А как быстрее с лесом управиться – никто не подсобит и не подскажет. Ты мне еще и мерзлотник вешаешь. Я-то сотворю, да людей маловато. Тут с пилами была возня. Вязли зубья в смоле, как мухи в меде. Хорошо, старшина енисейцев подсказал промывать керосином. После него лиственничная смола, как вода, стекает. Продольные пилы славные попались – пильщикам под стать. И низовой, и верховой – выносливые, как волы. Пошла добротная доска. Видишь, в штабеле? Они же и точильщики. Точат пилы умело, со своими секретами. Но с нами пока не делятся! Ну да бог с ними! Главное, не просят выпить. Мои артельщики нет-нет да и кивают на зелье. А эти, богомольные, молчат. Перед трапезой крестятся, как и положено верующим. По характеру – добряки, мухи не обидят. Лишь старшина их нахрапистый. На старовера смахивает. Но болеет за громаду, за артель. Хотя старшина и должен быть таким.
– А мои, потаповские, как? – поинтересовался Хвостов.
– И Болин, и Пальчин – разворотливые. Дважды говорить не надо. Понимают с полуслова. И дрова, и печи, и олени в полном порядке. А уж кашевар – на всю округу! Я такого бы в свою артель взял. Что топором по дереву, что ножом по хлебу. Сегодня поужинаешь, сам убедишься, Мотюмяку Евфимыч.
Хвостов нетерпеливо дослушивал Буторина. Не привык он к длительным разглагольствованиям, да и пастухов своих от этого отучил.
– Много говоришь, мало делаешь! – не раз одергивал он болтливых пастухов. – Скажи двумя словами суть, о чем думаешь, и я пойму.
Пока старшина артельщиков рассказывал о делах, Хвостов думал о мерзлотнике. И когда наступила пауза, он взял его за руку:
– Пойдем, Степан Варфоломеевич, подыщем место. Надо строить рядом с бараком. В нем столовая. Для кухни нужны разделочные столы. Обязательно обей жестью, чтоб легче мылись. И про вытяжку не забудь. Сделай пять разделочных досок и пять деревянных шаек. Лед для мерзлотника колите в Угольном. По-моему, все передал, о чем просил Киприян Михайлович.
– Скажи Сотникову, пусть не беспокоится! Я такие мерзлотники чинил на Бреховских. Знаю, что почем. Сделаем ледник, как у нас на Минусе говорят. Только уж работы на мою артель навалили больше, чем на той бумаге. Подсобники нужны. Лес катать, доску штабелевать. Мы плотники, белая кость, наша доля – строить. А не сучки рубить. Для сучков держите сучкорубов. Будет Сотников навещать нас, пусть везет с собой четверых тунгусов, да покрепче. Работа тяжелая. Не хореем махать. Есть у тебя на примете крепкие мужики?
– Из Дудинского везти некого. Все при деле. Я скажу чтоб он взял нганасан из Норильских озер. Там полно должников. Пусть приезжают к тебе с семьями. Ставят чумы рядом с юрацкими и помогают. Рыбу себе на зиму они заготовят и здесь. А мясо родня привезет от залива. Киприян Михайлович еще раз хочет пометить наиболее удобные места для постройки барака, лабаза, печи. Начертить схемы будущих дорог для подвозки руды, угля, дров. Думает отсыпать их породой, особенно через болотистые места, через ручьи и мелкие озерки.
В ночь ушел на Дудинское аргиш Хвостова. Окрепли наметы снега, скованные морозом после черной пурги. Снова нахохлились куропатки, сидя стаями у кустарников ивняка и ожидая исчезнувшее тепло. Спрятались на исхудавших за зиму лиственницах, почти слившись с почерневшими ветками, крючконосые совы. Одинокие песцы нюхали воздух в поисках корма.
И лишь олени бежали налегке знакомой дорогой. Потели, фыркали, выдыхали серое облако. Слегка поскрипывали нарты, гуляли из стороны в сторону легкие иряки. Наст хорошо держал спешащий аргиш. Звенела тонкая кость, когда рога задевали рога. Мотюмяку на передней нарте изредка взмахивал длинным хореем и кричал: «Хэй!» Олени бежали по редколесью, хватали снег губами, водили головами, будто пытались выскочить из упряжи. К утру показался изгиб Енисея, а вскоре и рубленые избы Дудинского. Олени пошли правым берегом Дудинки. Через два часа аргиш был у Верхнего озера. Мотюмяку с каюрами распряг оленей, попил чаю в чуме пастухов и уехал на легкой нарте к Сотникову.
Через неделю, после Пасхи, Киприян Михайлович вместе с Инютиным и Хвостовым ушли на четырех легких иряках к артельщикам Буторина. Сначала решили заглянуть на Норильские озера, а затем навестить залежи. Благо от Норильских озер до горы Рудной – рукой подать. Не торопились. В весенней тундре, местами дышащей испариной, ехать легко и неутомительно. Останавливались, стреляли по куропаткам, разминали затекшие ноги, пили чай, пугали зайцев, объедавших ивняк. Мяли в руках тающий снег, подбрасывали снежные ледышки. Вели себя, как дети! Столько прекрасных забав вызвали долгожданная весенняя оттепель, прозрачный воздух и высокое серо-голубое небо! Инютин смотрел с любопытством на резвящихся мужчин. Они пали на снег и лежали молча, глядя в загадочное поднебесье.
– Вы как язычники. Думаете, с неба упадет манна небесная? Не дождетесь! Не упадет, хоть на колени станьте! Ко всему надо руки приложить и мозгами пошевелить. Здесь, в тундре, будем свою манну плавить – медь.
– Знаете, Федор Кузьмич, в такие минуты как воображение работает! Глядишь на эту высь не из-подо лба, а прямо. Глаза настежь, и, кажется, в них вмещается все небо. И чудится, ты один на один с ним, будто на исповеди перед Богом. И кажется тебе, что оттуда, через эту кисейную синеву, внимательно смотрят на тебя Его глаза. Смотрят вопросительно, как бы спрашивая: «В чем нуждаешься, Сын мой?» А ты молча лежишь на непорочном снегу, раскинув руки, открытый душой и телом. У тебя нет просьб к Богу, у тебя есть желание очиститься от грехов земных. Чувствуешь, как уходит из тебя вся плачевная юдоль и ты становишься чище и праведнее.
– Вы, Киприян Михайлович, заговорили складно. А что в голове у Хвостова? – спросил Инютин.
– Подобное, Федор Кузьмич! Здесь воображение по-другому не впечатляет, – ответил Мотюмяку Евфимыч. – Глаза наши там ничего другого не видят, а душа по-другому себя не чувствует. Православие – едино для всех, и верующие одинаково воспринимают небо. Да вы сами, Федор Кузьмич, лягте, отключитесь от забот земных на несколько мгновений. И почувствуете себя наедине с небом.
