Он не собирался становиться поэтом, но дорога вела его именно туда. Саша жадно запоминал все, что касалось песен. Наизусть он знал все, что слышал у Высоцкого, перепел весь тогдашний рок и бардов. Саша был хранителем всех студенческих песен нашего факультета, он помнил их лучше, чем их авторы. Песни он вообще запоминал с первого раза, торопливо и жадно. Однажды я понял, что значит для него петь: он становился сумасшедшим, когда дорывался до гитары. Пятого мая мы возвращались с Дня факультета из университета, и по дороге до общежития Саша даже не пел -орал песни. Он сорвал горло - я видел розоватую пену на губах. Все уже устали, а он все орал - каждую песню от первого до последнего куплета, не перевирая ни одного слова. Глаза у него выкатились, по лицу тек пот, а он все орал и орал наши дурацкие студенческие зонги. Я посмотрел на его пальцы и вздрогнул: указательный на правой руке превратился в кровавую культяшку, и он колотил сорванным ногтем по струнам, часть деки была запачкана.
Меня оторопь берет, когда я понимаю, что помню все случаи, когда видел его кровь. В общежитии он жил в боко-вушечке площадью в два с половиной квадратных метра. На стене там был нарисован восход в сказочном городе - до Саши там жил университетский художник. Порядка там не было, простыни - как бумага из-под селедки. Однажды я пришел к нему с бутылкой красного вина. Саша стал продавливать пробку черенком ножа, бутылка подкосилась и откололось горлышко. Саша побледнел. Никто не знал, что делать. Потом я догадался отвести его к умывальнику. Я сунул его руку под струю - рука вся была в крови и вине. Я только сейчас понимаю, что это значило. Он писал очень легко, импровизировал без бумаги. За десять минут мог написать песенку на день рождения. На пятом курсе я придумал игру - рок-группу «Ту-144». Мы собирались, запасались пивом, рассаживались у меня в боковушке (я по совпадению тоже жил в боковушке) и принимались задело. Каждый должен был написать три песни на три темы, предложенные соседом. Срок - полчаса. Правил - никаких. Саша всегда выигрывал - он писал мгновенно. Я потом смотрел его черновики: он даже не писал слова - только первые буквы, значки, стрелки какие-то. Потом мы писали все на магнитофон, подпевали друг другу, стучали по кастрюльке - в общем, вели себя самым ужасным образом. Это было необыкновенно интересно. С ним вообще все было интересно. На третьем курсе мы опять работали вместе оформителями. Саша называл нашу бригаду «бригадой кому-нести-чего-куда», потому что командир вечно использовал нас на подхвате. Саша отчаянно сачковал, но, как ни странно, его никто не ругал, хотя все знали, что он лентяй. Потом я разобрался, что Саша вовсе не лентяй. Это баловень, который отличается от лентяя тем, что внутри у него есть маленькое веселое солнышко. Как-то нас послали подбирать клинышек картошки за школьниками, и мы после обеда долго валялись в борозде. Я помню даже место, и рассыпающиеся куски земли, и близкий горизонт. Он удивительно глубоко входил в память. Тогда я запомнил наш первый разговор б смерти. Саша рассказывал, что есть учение, по которому души переселяются в будущих людей, и что есть способ узнать свою старую жизнь и подготовиться к следующей. Вообще, обо всех его словах я помню, что он говорил как бы то, что я уже думал, а он вот вспомнил сейчас. Ничего неожиданного - напротив, самые обычные вещи. Может быть, слишком обычные, это трудно понять. Слишком обычные. А необычным был в нем талант. Сашу можно было показывать в концерте «Резервы человеческой психики». Он учил немецкий, но в университете, к удивлению многих, переводил с английского. Мистика какая-то. Не зная английского, он довольно точно отгадывал слова английских песен. Потом однажды обнаружилось, что он читает по-польски. Я спросил его, где он этому выучился. Оказалось - нигде. У него было чудесное языковое чутье, по общим корням слов он добирался до их смысла на чужом языке. Очень острый был у него слух. Например, он стал играть на пианино, не учась, не разыгрывая гамм, - просто сел и стал играть, по слуху разыскав аккорды. Мне кажется, он даже не знал, насколько одарен, потому что во всем этом не видел ничего необычного. Саша государство не любил. Кстати, и оно его не любило. Если смотреть на него из-за паспортного стола, он был бродягой, можно проще - бичом. Он не добился житейского благополучия, школы мужества в армии не прошел, отмазавшись от нее через психдиспансер, в университете был тряпичником и вообще безобразным комсомольцем. Но и это ничего не объясняет: Сашина жизнь и смерть искупают все эти мелкие нарушения гражданского порядка. Другим нельзя, а ему было можно. Сейчас о нем много и плохо пишут. Я тоже пишу о нем много и плохо. О ком угодно можно написать хорошо, а о нем нет. О нем пишут чуточку: что он был автором гимна рок-поколения «Время колокольчиков», его имя упоминают, рассуждая о рок-поэзии. И никто не заметил, что никаким рокером он не был! Да, он кормился от рок-публики, устраивая на квартирах рискованные концерты за плату. Он был поэтом, певцом, бродягой, пророком, кем угодно, но не рокером. Его имя - событие в современной русской культуре и связано с нею, а не с роком.
У Саши почти не осталось приличных записей: все шкалит, потому что поначалу он не пел, а кричал. Саша знал, что не получит высоких оценок у высоких ценителей. Например, он сразу же поссорился с Градским, с первой и единственной встречи. Саша требовал для себя особой шкалы: не по тому, как сделаны песни, а по тому, что они сделали с вами. Искусство в его понимании - это не вышивание шелком по бархату, а грубое переплетение гражданской боли с сердечной.
«Дославное время» кончилось в марте. Саша приехал из Ленинграда. Тогда мы сидели на моей квартире в Свердловске, с нами были девушки - не помню, кто, - и Саша взахлеб рассказывал мне, что делает и как живет. Полгода он проработал в череповецкой газете «Коммунист», потом удрал с работы и из-под призыва в армию. Рассказывал, как о погоне - ускользнул в последний момент, вырвался, выкарабкался! «Я счастлив, понимаешь, я счастлив теперь все время, я полностью счастлив!» - говорил он взахлеб. Я помню этот день, как сплошную Сашину радость. Мы шли в магазин за вином, он забегал вперед, чтобы увидеть мое лицо, и говорил, говорил - напористо и радостно. День был очень светлый. Снег уже потемнел, я помню блеск наледи. Его радости хватало на всех, и все ему вторили, подыгрывали в игре, правила которой он задал - радоваться. В апреле я слетал к нему в Ленинград. Саша показывал всем тогда Тимура Кибирова - московского поэта, свое открытие. Саша охотно принимал на свою колокольню любые колокольчики, бессовестно и обильно льстил, перебарщивал, привирал, - ну, это всегда так - немного привираешь, когда идет удача. На его квартире в Ленинграде перебывала тысяча человек: жизнь там шла быстрая, смешная, дурная, но главное - радостная. Я нигде столько не хохотал, как там. Однажды у Саши сорвался концерт - он был очень обидчив и капризен, когда речь заходила о денежных вещах, и под вечер сделался непроходимо зол. Мы остались на кухне вдвоем, и я спросил: а сейчас ты тоже постоянно счастлив? Саша подумал, хотел что-то сказать, передумал и ответил: «Да, и сейчас». Когда-то в невнятное время и в невнятном месте мы с Сашей разговаривали, и я теперь даже не помню, разговаривали ли мы, или это я сочиняю прошлый разговор. Саша говорил, что хотел бы написать роман о человеке, который от начала до конца поставил свою жизнь, как спектакль. Этот великий актер, чтобы доказать окончательную подлинность своих убеждений, погибает по собственной воле. За то, чтобы ему поверили, он назначает цену собственной жизни. И еще что-то вспоминаю, почти не слыша его голоса: «Перед смертью не лгут, и вся жизнь станет правдой, если сознательно прошла перед смертью…»
В Ленинграде Саша начал новую жизнь - стремительную, высокую, жизнь перед смертью. Его не поймут люди, которые умрут на своих диванах, кто живет не торопясь. Мы его не поймем, мы - долгожители с огромными, как пропасти, безразмерными жизнями-гигантами. Приличные люди его не поймут, и сейчас я часто слышу ревнивые слова о нем: ну, чего он добился? Ну, вышла пластинка, ну, напечатают сотню его стихотворений, ну и что? Так вот это и есть! То, что к его жизни нельзя отнестись спокойно. Его можно ненавидеть, любить, сходить с ума от зависти, но от него не отделаться просто так. Каждый, кто прикасается к нему, обжигается и мучительно сравнивает свою жизнь с его жизнью, и при сравнении вылезает вся эта житейская пошлость, в которой не хочется сознаваться. Башлачев касается всех. Он западает в любую память, к нему рано или поздно возвращаются разговоры. Они не дают покоя и будут мучить, пока не отдашь ему все, что можешь.
Когда вспоминаешь, видишь совсем не то, что видел. Сейчас мне кажется, что на концерте в общежитии архитектурного института в Свердловске его освещали красным светом, а над ним косо было занесено черное облако. И голос его был свеж, как ночная река. Ему почти не хлопали, расходились испуганные. Кто-то спрашивал, когда будет дискотека. Кто-то ворчал, что это что-то среднее между Высоцким и Гребенщиковым. А я радовался, именно радовался: они не видят, дураки, не видят. Это же новая звезда, и никто не заметил. А я заметил, я первый его открыл!..
