Когда вспоминаешь, видишь совсем не то, что видел. Сейчас мне кажется, что на концерте в общежитии архитектурного института в Свердловске его освещали красным светом, а над ним косо было занесено черное облако. И голос его был свеж, как ночная река. Ему почти не хлопали, расходились испуганные. Кто-то спрашивал, когда будет дискотека. Кто-то ворчал, что это что-то среднее между Высоцким и Гребенщиковым. А я радовался, именно радовался: они не видят, дураки, не видят. Это же новая звезда, и никто не заметил. А я заметил, я первый его открыл!..
Саша прожил величественную жизнь, оттого и пишут о нем так плохо, - это величие не передашь: выходишь на пошлейшие штампы, кромсаешь кровоточащий черновик, все равно лезет пошлость, некроложество, над которым сам смеялся. Наша обыденная жизнь не приспособлена для величия. В день похорон на квартиру пришли сантехники -их месяц назад вызвали чинить унитаз. Еще до похорон рок-клуб устроил поминальный концерт, и это, говорят, было ужасное кощунство. Рок-поминки - это такая же дикость, как джинсовый саван. Два месяца после похорон рок-клу-бовцы спаивали Сашину жену, дня не было трезвого, все было как в бреду. Квартиру разгромили, гитару разломали. Женя - Сашина жена - рассказывала: «Одна девка до истерики себя накрутила, поймала момент, полезла в окошко -я хочу к нему. Ох, как же я ее отхлестала тогда - до слез, до крови из носу, сволочь».
Саша готовился к самоубийству: сжег черновики, изорвал тетради. Женя рассказывала - «он и мои письма изорвал и выбросил в мусоропровод». Нервы были расстроены: он не мог выйти на улицу, его бросало в пот, мучило предчувствие смерти. В ясный, солнечный февральский день, когда в квартире все спали после бессонной ночи, в два часа дня Саша вылез во фрамужку на кухне и сильно оттолкнулся. Потом милиция измеряла расстояние от стены дома до кровавого пятна на снегу - Саша отлетел далеко. Женя рассказывала мне все на какой-то богемной ленинградской квартире прошлым летом. Рассказывала в сто раз подробнее, чем я сейчас. Тогда я, помню, подошел к окну и вдруг побледнел. Женя заметила и неловко улыбнулась: «А мне каково? Ни одна сука не спросит: а как ты, Женя? Тебе-то как? Не хреново ли тебе жить сейчас?»
Со двора пахло помойкой, ни души не было внизу, и на стене дома напротив был красный клин света, пыльный на закате, как Петербург. Я приходил еще к Жене назавтра. Она чертила на салфетке карандашом план кладбища, перемарывала и в двух местах порвала грифелем непрочную бумагу. Кладбище на «Платформе Ковалево» находится в получасе езды на электричке от Ленинграда. Какое-то новое кладбище, стандартизированное: по аллеям ездит трактор «Владимирец», стаскивая заржавленные венки в кучу… Я отчаялся было найти Сашину могилу, но потом обернулся, будто позвал кто, и увидел фанерный щит с его фотографией. Я посадил цветок, разрыл ямку и закопал там личные стихи, которые написал о Саше еще весной. Там, в ямке, был какой-то цепкий зимний холод, я зарыл ее. Было очень жарко, а на этом кладбище совсем не было деревьев.
В августе у Саши родился сын Егор от его последней возлюбленной. Саша оставил за собой сильно порушенную личную жизнь. Он платил только по крупным гражданским счетам. И это тоже его черта: слово «выжить» для него часто становилось словом «выжать», а иногда и «выжигать».
В Ленинграде Саша жил ночью. Это особенное время -время памяти, образа, время сна, время идеализма. Утром он перешагивал через вповалку лежащих знакомых, а когда все просыпались - ставил пластинку с колокольными звонами. Он говорил, что это дает энергию на весь день. Потом все шутили, задирали друг дружку, вспоминали ночь, искали деньги и ехали в центр на тусовку у кофейни «Сайгон». Раз в неделю устраивали сейшен - квартирный концерт. Иногда устраивали его в подвале, в кочегарке, в столовой, где работал знакомый сторож. С концерта Саша брал пятнадцать-двадцать рублей. Жили они бедно. Женя вкладывала в их жизнь всю свою еврейскую обиходность, старательность и хозяйственность, но потом все захирело, на все махнули рукой, да и брак их с Сашей развалился. Саша часто уезжал в Москву, жил на квартирах друзей, которых заводил сотнями, показывался всесоюзным знаменитостям - пел для Окуджавы, Вознесенского, для артистов Таганки, пел в квартире Пугачевой…
Наверное, надо сказать, как Башлачев додумался до своего стиля. Я это знаю. Саша сделал небольшое открытие и собрал с него сам весь возможный урожай. Диплом он писал на кафедре зарубежной печати по теме, кажется, «Вопросы молодежной музыки на страницах немецкой коммунистической печати». Как-то мы с Сашей разговорились, он рассказал, что читал в немецкой газете о группе, текстов которой не понимают даже сами немцы, потому что группа пишет на чистом баварском диалекте, - в общем, на сверхнациональном немецком. Там же писали, что рок в Германии проходил свои стадии - они были такие же, как в России. Сперва полное копирование, потом постепенная национализация музыки и текстов, потом полная их национализация и создание своего немецкого рока. А через год Саша написал свою песню «Время колокольчиков», в которой здорово сомневался, но с легкой руки Артема Троицкого уверился в своем таланте и круто пошел на взлет, оставив позади всех своих прошлых кумиров. Он рискнул и стал петь среди низкопоклонной провинции, среди полутемных прозападных балбесов на чистейшем русском языке. С этого момента он перестанет принадлежать себе, он будто сойдет с ума. Он будет отталкиваться от всех, как язык от стен колокола, и научит всю рок-шатию и джаз-братию звучать с чистотой колокольного серебра. Он не станет обгонять никого - он заставит всех бежать за собой. Он научится впечатывать в память, как цифры на бронзовой печати, как святые слова впечатывают на подол колокола. В конце концов, он своими песнями-заклинаниями заставит многих верить в то, что это он вызвал своим колдовством новое время.
Газета «Молодой дальневосточник» (г. Хабаровск). 28 июня 1989 г.
АРТЕМИЙ ТРОИЦКИЙ
ОДИН ИЗ НАС
Кажется, сегодняшняя жизнь уже не оставляет места для экстраординарного. Чудеса, пророки и титаны духа принадлежат прошлому, а мы довольствуемся НЛО и полумифическими эстрадными звездами. Конечно, существует прекрасное современное искусство, но и оно легко поддается рациональному восприятию. Александр Башлачев - исключение. Но, пожалуй, единственный, кто пытался поднять ущербную музу рока вровень с русской культурной традицией. Или наоборот - кто связывал богатство русского духа с больным нервом рок-культуры…
Сентябрь 1984 года. Разгар очередных гонений на рок. В Череповец меня вытащил Леонид Парфенов - молодая «светлая личность» вологодского областного ТВ. Едва мы провели либеральный диалог, не исключавший права рока на существование (и вскоре заклейменный местным писателем Беловым как очередная «вылазка»), в студию пришел друг Лени, Саша Башлачев. Невысокий, худой, умеренно длинноволосый, с плохими, как у большинства обделенных витаминами северян, зубами и светлыми, восторженными глазами. Одет он был в те же вещи, что я видел на нем спустя годы: черную кожаную курточку и джинсы. Плюс рубашка-ковбойка. Не могу сказать, что он сразу произвел сильное впечатление: обычный любитель рока. Сразу же стал расспрашивать о Гребенщикове, назвавшись его большим поклонником… Парфенов остался на службе, а мы пошли гулять по мрачноватому, будто расчерченному по линейке Череповцу. Дома в Череповце скученные, постройки 30-50-х годов, но весело раскрашенные - чтобы не совсем походить на казармы, наверное. В одном из таких домов, ярко-голубом, Башлачев снимал комнату. Мы сидели там, слушали «ДДТ», и он мне немного рассказал о себе. Двадцать четыре года, родом из Череповца, окончил факультет журналистики Уральского университета в Свердловске, работает сейчас корреспондентом районной газеты «Коммунист». Раньше писал тексты для местной группы «Рок-сентябрь»… Увы, знакомая печальная история: вконец истосковавшись в глуши и безвестности, «Рок-сентябрь» послал свои магнитофонные записи в русскую службу «Би-би-си», и диск-жокей Сева Новгородцев дал их в эфир. Радость в Череповце была недолгой: музыкантов вызвали «куда следует» и запретили играть рок. Лидер группы Слава Кобрин уехал в Эстонию, где по сей день играет на гитаре блюз в «Ultima Thule», остальные рассеялись по ресторанам. Эта удачная акция дала право кому-то из Отдела культуры произнести знаменитые слова: «У нас в Череповце с рок-музыкой все в порядке - у нас ее больше нет».
Он продолжал писать стихи, а в мае восемьдесят четвертого, во время II Ленинградского рок-фестиваля, купил гитару и стал учиться на ней играть. Накопилось у него полтора десятка песен. Мы договорились, что он их споет вечером у Лени Парфенова.
Тот вечер… Мы сидели втроем. Башлачев нравился все больше - в нем не было тягостной провинциальности, не надо было с ним сюсюкать, сдерживая внутреннюю зевоту. Гитару он взял, когда было уже поздно. Извинился, что плохо играет. Мне не показалось, что он очень стесняется, самоуверенным тоже не был. Вообще пел очень стественно, иногда только со спокойным любопытством поглядывал на нас.
