несколько платьев. Она уже спланировала вечеринку по случаю положительного
теста и переставила мебель в доме... но сына нет. Она несколько раз съедает свои
именинные торты, задувает свечи... но сына все нет. Она сменяет десяток настенных
календарей... нет сына.
Тогда Сара решает взять дело в собственные руки («Может быть, Бог хочет, чтобы
я сама об этом позаботилась»).
Она убеждает Аврама, что время уходит («Согласись, Аврам, ты ведь тоже не
молодеешь»). Она приказывает своей служанке Агари пойти в спальню Аврама и
спросить, не нужно ли ему чего-нибудь («И чтобы все было исполнено, все! »). Агарь
входит в спальню служанкой, а выходит будущей матерью. И начинаются проблемы.
Агарь заносчива. Сара ревнива. У Аврама уже голова идет кругом. А Бог называет
младенца «диким ослом» — подходящее имя для того, кто рожден из упрямства и
должен будет упрямо протаптывать себе путь в историю.
Это не тот семейный уют, какого хотелось бы Саре. И это не та тема, которую
Авраму хотелось бы почаще обсуждать с Сарой за ужином.
Наконец, спустя четырнадцать лет, когда Авраму стукнуло сто годков, а Саре —
девяносто... когда Аврам перестал слышать советы Сары, а Сара — их давать... когда
обои в детской совсем выцвели, а мебель давно вышла из моды... когда любое
напоминание об обещанном ребенке влекло за собой лишь вздохи и слезы и долгие
взгляды в безмолвное небо... тогда Бог навещает их и говорит, что им пора выбирать
имя для будущего сына.
Аврам и Сара отвечают одинаково — смехом. Смеются они отчасти из-за того, что
это слишком хорошо, чтобы быть правдой, а отчасти — из-за того, что это все-таки
21
может ею оказаться. Они смеются, потому что оставили надежду, а вновь
родившаяся мечта всегда радует, пока не станет реальностью.
Они смеются над абсурдностью ситуации.
Аврам смотрит на Сару — беззубую, часто похрапывающую в своем кресле с
запрокинутой головой и отвалившейся челюстью, такую же цветущую, как чернослив, и настолько же морщинистую. И хохочет. Он старался сдержаться, но не смог. Он
всегда любил хорошую шутку.
Сара не менее довольна. Услышав известие, она не успела удержать вырвавшееся
из груди кудахтанье. Она что-то бормочет о том, что ее мужу нужно бы кое-что
побольше, и снова смеется.
Они смеются, потому что так всегда бывает, когда тебе обещают совершить
невозможное. Они чуть-чуть смеются над Богом, но в основном вместе с Богом —
ведь Бог тоже смеется. Затем, все еще с улыбкой на лице, Он начинает совершать
лучшее из всего, что совершает, — то, чего не может быть.
Он кое-что меняет — прежде всего, их имена. Аврам, то есть «отец», теперь будет
зваться Авраамом, «отцом множества». Сара, «бесплодная», станет Саррой,
«матерью».
Но Бог меняет не только их имена. Он меняет их мысли. Он меняет их веру. Он
меняет число полагающихся им налоговых льгот. Он меняет их понимание слова
«невозможно».
Но главное, Он преображает способность Сарры доверяться Богу. Услышь она
слова Иисуса о нищих духом, она бы засвидетельствовала: «Он прав. Я держала дело
в своих руках — и получила головную боль. Передала Богу — и получила сына.
Думайте сами. Мне известно только, что я первая женщина во всем городе, которая
оплачивала услуги детского врача из своего пенсионного пособия».
* * *
Через две тысячи лет мы встречаем еще одно свидетельство2: Меньше всего на свете в то утро меня тянуло ловить рыбу. Но именно
этого захотел от нас Иисус. Мы забрасывали сети всю ночь. Руки болели. Глаза
покраснели. Шею ломило. Все, чего мне хотелось, — пойти домой, чтобы жена
растерла мне спину.
Ночь тянулась долго. Даже не знаю, сколько раз мы бросали сеть куда-то
во тьму и слышали, как она шлепается в воду. Не знаю, сколько раз мы
стравливали бечеву, опуская сеть на глубину. Всю ночь мы ждали этих рывков, этих толчков, которые подсказали бы нам, что пора вытаскивать улов... но так
ничего и не дождались. К рассвету я готов был просто идти домой.
Сойдя на берег, я увидел толпу людей, направляющихся в нашу сторону.
Они следовали за долговязым парнем, который шел враскачку, как моряк. Он
окликнул меня по имени.
— Привет, Иисус! — отозвался я.
Хотя до него еще было с сотню ярдов, я разглядел его широкую улыбку.
— Ничего себе толпа, да? — крикнул он, показывая на идущую позади
ораву.
22
Я кивнул и присел, чтобы посмотреть, что будет.
Остановившись у края воды, он начал говорить. Хотя я мало что слышал, я
мог все видеть. Люди подходили еще и еще. Удивительно, как в этой толчее и
давке Иисуса не опрокинули в воду. Уже стоя по колено в воде, он посмотрел
на меня.
Я долго не раздумывал. Иисус залез в мою лодку, и мы с Иоанном вместе с
ним. Мы немного оттолкнулись от берега. Я уселся на корме, а Иисус начал
учить.
На берегу, кажется, собралось пол-Израиля. Мужчины оставили свою
работу, женщины — свои домашние дела. Я даже узнал нескольких
священников. Как они все слушали! Они почти не двигались, но глаза их жили
своей жизнью, словно перед ними открывались какие-то новые возможности.
Когда Иисус договорил до конца, он повернулся ко мне. Я встал и начал
вытаскивать якорь, но он сказал:
— Переберемся-ка на глубокое место, Петр. Давай порыбачим.
Я застонал. Оглянулся на Иоанна. Мы поняли друг друга без слов. Пока он
только говорил с нашей лодки, все было в порядке. Но ловить на ней рыбу —
это уже наше дело. Я принялся объяснять этому учителю из плотников, ты, мол, занимайся своими проповедями, а я — своей рыбной ловлей. Однако
высказался повежливей:
— Мы ловили всю ночь. Не поймали ничего.
Он молча смотрел на меня. Я глянул на Иоанна. Иоанн ждал, как я решу...
Хотел бы я сказать, что согласился из любви. Хотел бы я сказать, что
согласился из преданности. Но так сказать я не могу. Могу только сказать, что
есть время сомневаться, а есть время помалкивать. И мы, не столько с
молитвой, сколько с охами и ахами, взялись за весла.
Я греб и ворчал. Все время приговаривал: «Не выйдет. Не выйдет. Так не
бывает. Может, я чего и не знаю, но уж рыбачить-то я умею. И все, с чем мы
вернемся — так это с мокрыми сетями».
Шум на берегу отдалился от нас, и вскоре был слышен только плеск волн за
кормой. Наконец, мы встали на якорь. Я поднял на грудь тяжеленную сеть и
приготовился ее бросать. Тогда-то я краешком глаза и перехватил взгляд
Иисуса. Увидев то, что читалось на его лице, я даже остановился.
Он перегнулся через борт, вглядываясь в воду в том месте, куда я
собирался забросить сеть. И подумайте, он улыбался. На лице его гуляла
мальчишеская улыбка, так что его круглые глаза превратились в два сияющих
полумесяца — так улыбается пацан, когда дарит другу подарок и ждет, пока
его развернут.
Он заметил, что я на него уставился, и попытался убрать с лица улыбку, но
она никак не поддавалась. Она пряталась в уголках рта, пока все-таки снова не
сверкнули зубы. Он приготовил мне подарок и никак не мог дождаться, когда
я открою коробочку.
«Какое же его ждет разочарование!» — подумал я, забрасывая сеть. Она
взлетела высоко, закрыв полнеба, потом плюхнулась на поверхность воды и
23
начала погружаться. Я обмотал бечеву вокруг запястья и уселся, приготовившись к долгому ожиданию.
Но ждать не пришлось. Провисшая бечева вдруг рывком натянулась, чуть
не выдернув меня за борт. Упершись ногами в борт лодки, я стал звать
подмогу. Иоанн и Иисус кинулись ко мне.
Мы вытащили сеть как раз перед тем, как она начала рваться. Никогда не
видел такого богатого улова. Словно в лодку высыпали груду камней. Нас
стало заливать волной. Иоанн крикнул рыбакам на второй лодке, чтобы
пришли нам на помощь.
Вот это было зрелище: четыре рыбака в двух лодках, ногами по колено в
рыбе, и один плотник сидит у нас на корме, наслаждаясь всей этой суматохой.
Тогда я понял, Кто Он. И тогда же я понял, кто я, — я один из тех, кто
указывает Богу, что Он сможет сделать, а что не сможет!
— Оставь меня, Господи, я человек грешный, — больше мне нечего было
сказать.
Не знаю, что Он во мне нашел, но Он меня не оставил. Может, Он подумал, что раз уж я не помешал Ему учить меня ловить рыбу, не помешаю Ему учить
меня жить.
Подобные зрелища за следующую пару лет я видел много раз — на
кладбищах с умершими, на холмах с проголодавшимися, в бушующем море с
испугавшимися, на обочинах дорог с недужными. Участники менялись, но суть
