бывают…
Этот разговор произошёл вечером, когда ребята шли на волейбольную площадку и задержались возле снегирёвской дачи.
Потом с площадки ещё долго доносился стук мяча, смех и голоса…
В сумерках Коля Снегирёв залез на чердак, отыскал там старую трубу от бабушкиного граммофона и, приставив её к губам, крикнул в темноту диким голосом великана:
— Эй, вы там, потише! Спать мешаете!..
Голос Коли, многократно усиленный трубой, вероятно, произвёл впечатление. На площадке стало потише.
В эту ночь Снегирёв долго не мог уснуть. Всё думал, как ещё доказать ребятам, что великан действительно гостит у него на даче? И додумался…
Вылез тихо из окна. Взял лопату и стал перекапывать огород, убирать картошку, собирать с деревьев яблоки и вообще наводить порядок во дворе. Но конечно, и половины всего сделать не успел. К утру он заснул под яблоней.
А когда проснулся, ни рукой, ни ногой шевельнуть не смог. Лежит и думает: «Вот угораздило меня придумать этого проклятого великана. Вроде из-за него волдыри на ладонях набил».
С травы его поднял Грунин голос.
— А великан-то, видно, и вправду гостит у вас на даче, — сказала она из-за забора. — Вон сколько дел сделал!..
Рядом с Груней, как всегда, стояла орава дачных мальчишек и девчонок. Все они с удивлением разглядывали участок, на котором потрудился великан. Снегирёвскую дачу было просто не узнать. Хотя беспорядок кое-где ещё оставался.
— А сейчас-то он где? — спросил про великана Смирнов, поправляя очки.
— Надорвался и уехал, — тихим и хриплым голосом объяснил Снегирёв. У него не было сил даже разговаривать.
— Ладно, — сказала Груня, — так и быть! Что великан не успел сделать — мы с ребятами доделаем…
И всё доделали, да так здорово, что когда бабушка проснулась и вышла из дому, она не узнала свою дачу.
— Это всё великан сделал, — объяснила ей Груня. — Который к вам в гости приезжал. Нам о нём Коля говорил.
Тут уж бабушка заулыбалась и тоже хитро спросила:
— А где же он, этот великан, сейчас?
Груня засмеялась, переглянулась с ребятами и сказала:
— А великан, бабушка, вот он, перед вами, — и обвела взглядом всех мальчишек и девчонок. — Это мы по отдельности мальчишки и девчонки, а все вместе мы — великан!
Бабушка на радостях стала угощать великана румяными яблоками. Всех угостила, кроме Коли. И вдруг Груня взяла и отдала своё яблоко Снегирёву. Тогда только бабушка поняла, что Коля-то её тоже, оказывается, имеет отношение к великану. И ещё больше обрадовалась.
Похрустев аппетитно яблоками, великаний отряд, смеясь и переговариваясь, двинулся дальше по своим великаньим делам.
А Коля Снегирёв, как всегда, остался стоять за забором, уцепившись за штакетник. А потом как подует на мозоли да как побежит со всех ног в сарайчик! Там он быстро нашёл длинный шест, а к нему привязал полосатую майку, что когда-то сушилась на верёвке. С шестом в руках Коля выбежал на дорогу. На дачном ветру майка сразу же затрепыхалась, как знамя. Со знаменем наперевес Снегирёв побежал вслед за великаном, за ребятами.
Вот и конец всей этой истории про великана. Впрочем, какой уж там конец?! Это же только начало!..
Михаил Михайлович Пришвин
(1873–1954)
Плыву на лодочке, а за мной по воде плывёт Хромка — моя подсадная охотничья уточка. Эта уточка вышла из диких уток, а теперь она служит мне, человеку, и своим утиным криком подманивает в мой охотничий шалаш диких селезней.
Куда я ни поплыву, всюду за мной плывёт Хромка. Займётся чем-нибудь в заводи, скроюсь я за поворотом от неё, крикну: «Хромка!» — и она бросит всё и подлетает опять к моей лодочке. И опять куда я, туда и она.
Горе нам было с этой Хромкой! Когда вывелись утята, мы первое время держали их в кухне. Это пронюхала крыса, прогрызла дырку в углу и ворвалась. На утиный крик мы прибежали как раз в то время, когда крыса тащила утёнка за лапку в свою дырку. Утёнок застрял, крыса убежала, дырку забили, но только лапка у нашего утёнка осталась сломанная.
Много трудов положили мы, чтобы вылечить лапку: связывали, бинтовали, примачивали, присыпали — ничего не помогло: утёнок остался хромым навсегда.
Горе хромому в мире всяких зверушек и птиц: у них что-то вроде закона — больных не лечить, слабого не жалеть, а убивать. Свои же утки, куры, индюшки, гуси — все норовят тюкнуть Хромку. Особенно страшны были гуси. И что ему, кажется, великану, такая безделушка — утёнок, — нет, и гусь с высоты своей норовит обрушиться на каплюшку и сплюснуть, как паровой молот.
Какой умишко может быть у маленького хромого утёнка? Но всё-таки и он своей головёнкой величиной с лесной орех сообразил, что единственное спасение его — в человеке. И нам по-человечески было жалко его: эти беспощадные птицы всех пород хотят лишить его жизни, а чем он виноват, если крыса вывернула ему лапку?
И мы по-человечески полюбили маленькую Хромку.
Мы взяли её под защиту, и она стала ходить за нами и только за нами. И когда выросла она большая, нам не нужно было ей, как другим уткам, подстригать крылья. Другие утки-дикари считали дикую природу своей родиной и всегда стремились туда улететь. Хромке некуда было улетать от нас. Дом человека стал её домом. Так Хромка в люди вышла.
Вот почему теперь, когда я плыву на лодочке своей на утиную охоту, моя уточка сама плывёт за мной. Отстанет, снимается с воды и подлетает. Займётся рыбкой в заводи, заверну я за кусты, скроюсь и только крикну: «Хромка!», вижу — летит моя птица ко мне.
Удивляюсь на раков — до чего много, кажется, напутано у них лишнего: сколько ног, какие усы, какие клешни и ходит хвостом наперёд, и хвост называется шейкой. Но всего более дивило [1] меня в детстве, что когда раков соберут в ведро, то они между собой начинают шептаться. Вот шепчутся, вот шепчутся, а о чём — не поймёшь.
И когда скажут: «Раки перешептались», это значит — они умерли и вся их рачья жизнь в шёпот ушла.
В нашей речке Вертушинке раньше, в моё время, раков было больше, чем рыбы. И вот однажды бабушка Домна Ивановна с
