умываться. Мамка с папкой вот-вот приедут. — Оба смеются.
— Ты им тоже расскажи.
— Не поверят. — Отмахивается дед.
— А ты расскажи. — Ольга упряма.
— Ну что ты будешь делать! Расскажу.
— Честно?…
Удивляюсь, откуда берутся сказочники. Кто их этому учит? Кто вкладывает в их светлые головы умение перевернуть все с ног на голову?
Оленька возилась у аквариума, тесть читал ей вслух. Голова у него уже тогда была не просто светлая, но совсем уже седая. То ли от возраста, то ли от жизни, полной событий.
Я только что закончил возиться со своим каким-то крошечным рассказом. Довольный собой, понес рукопись старику. Мне отчего-то важно было услышать его мнение в самую первую очередь.
— Отец, — перебарывая стеснение, обратился я к старику, — оцени.
Дед Игнат убрал книгу, взял мой листок.
Старик читал медленно, вдумчиво, без комментариев. Я стоял рядом, стараясь угадать, какой абзац сейчас читает тесть. Нервно что-то пояснял, обещал исправить, извинялся за черновую работу. Но старик меня не слушал.
Вот он отложил листок на стол, погладил бороду, снял очки и положил их поверх моего творения:
— В прошлый раз, пожалуй, лучше было. — Сказал он.
Я обиделся. Снова стал извиняться за черновик, обещал все исправить.
— Ну а мысль-то? Мысль сама модная?
— Модная, да ни к чему не годная! — озадачил меня старик поговоркой.
— Это от чего же?
Старик задумался. Оленька рассматривала рыбок в аквариуме. Вдруг тесть обратился к девочке:
— Оленька, солнышко, достань-ка нам гальку.
— Что, деда? — не поняла дочка.
— Камушек нам достань.
Оленька засучила рукав и засунула руку в воду. Достала горсть камней, подождала, пока стечет вода, и понесла нам.
— Выбирай, деда. Мне вот этот нравиться, голубой.
— Красивый. — Похвалил он внучку, а камешек передал мне. Я его аллегорий не понял.
— Сказка — это ведь та же галька. Народная речь, как вода обточила все грани, вот и вышло гладко да ровно. А ты кирпичи лепишь. Для стройки оно пригодно, а в руке держать не хочется. И ходить по ним босиком не получится. А детям обязательно нужно босиком, им это полезно.
Я задумался. Обида не отходила.
— Я не сказочник. Я для другого… мысль ведь… хм. Не модная, говоришь?
Старик только головой покачал. Я забрал листок, смял и сунул в карман. Пошел за свой стол и взял новый. Крепко же досталось моему кирпичу. Я обкусал все грани, обтесал углы, все заумные слова вымел безжалостно. Строчки отполировал до матового блеска. Но вот встал, прочел… и снова сел, снова что-то исправил. Снова прочел, добавил юмора. Потом убрал, чтобы не цепляться за лишние фразы.
Когда уже и сам не понимал, куда делась моя начальная мысль, понес старику на утверждение. Дед Игнат читал еще медленнее, еще вдумчивее. Я изнывал от нетерпения. Мне кажется, я даже вспотел тогда.
Старик отложил мою писанину и только головой покачал.
— Вот держи! — Протянул он мне злополучный камешек. — Для примеру тебе будет!
Я схватился за голову и раздраженный вышел прочь.
Оленька оставила рыбок в покое и подошла к деду.
— Деда, а что папа пишет?
— Да почем же мне знать? У твоего папы такой почерк, что я, если честно, ни слова не разобрал…
На улице с утра идет дождь. Затянуло так, что ни конца, ни края не видно. Скучаем. Старик предлагал мне партию в шахматы. Я согласился было, но вскоре потерял всякий интерес к игре. Дед Игнат меня мучать не стал, убрал шахматы, взял мою газету.
Пробовал и я читать, но книга наскучила раньше, чем я успел выучить имена главных героев. Принялся думать. Просто так, не о чем конкретном и при этом обо все сразу.
Оленька терзала телевизор: мультиков не было ни в одной из программ. Бросила пульт, пошла рисовать. Но и рисовать не стала, только посмотрела на белый лист, что-то увидела, улыбнулась. Лист отложила: в следующий раз обязательно нарисует. Ну а пока девочка скучает…
Вот подошла к окну, убрала тюль. Смотрит.
— Дождик.
— Да, знаю. — Отвечаю я со вздохом. Но Оленька не со мной говорит, она теперь больше сама с собой.
— Деревья мокрые.
— Мокрые. — Соглашается дед Игнат. А Оленька, кажется, вовсе нас не слышит.
— Лужа набралась. Большая.
Мы уже не обращаем внимания.
— Дорога. Тоже мокрая.
Молчим. Ждем. К кому же первому обратится? Это у нас противостояние такое. Холодная война понарошку.
— Дед, а куда ведет дорога?
Старик убирает газету, задумывается.
— Так, это ж для кого как. Кому куда надо.
— А я думала: в одно место… — вздыхает Оленька.
— Все дороги ведут в Рим. — Со знанием дела заявляю я им, откладывая книгу. Не верят.
— Дед, ну куда-то каждая дорога приводит?
Дед, теребит бороду — думает. Вдруг садится ровнее, чуть назад откидывается в кресле, хлопает по колену, — Оленька оставляет занавеску, подсаживается к деду.
— Ну, слушай тогда. Как водится, мне мой дед рассказывал, будто его дед от кума слышал… словом, жил тогда на белом свете парень один. Кузьмой звали. Кузьма, значит, Петров сын. И был тот Кузьма ленив до оторопи. Что ему не по нутру, так за то дело браться и за деньги не станет. Он все больше на печи лежал, да в потолок поплевывал. Мать с отцом — покоя не знают, спины не разгибают, а он и не видит словно. Братья все уже обженились, а Кузьме и тут не досуг, лень его одолела. Знай одно: не хочу, да не буду.
Только вот пришло время и родителям состариться. Братья по своим семьям разошлись. Волей не волей, но пришлось и Кузьме за труд приниматься. Но не идет у него работа, ни к одному делу он не приучен. Куда не позовут, так отовсюду потом гонят. Пригорюнился Кузьма. Да себя исправить лень ему мешает.
Шел мимо старичок один захожий. Кузьма к нему:
— Слушай, отец! Работы у тебя не сыщется?
Старичок только плечами пожимает:
— Прости, парень, нет у меня такой работы, что б тебя переправила. Такое дело сам человек по себе ищет.
Ничего Кузьма не понял. Старики больно мудрено говорят. Спросил только:
— Куда идешь-то, отец?
— А куда дорога ведет. Туда, значит, и иду.
— Так это где ж такое место?
— А вот пройдись, Кузьма, дорожкой, глядишь, и сыщешь то место.
С тем и ушел старик, а слова его глубоко Кузьме в душу запали. Как задумается он о том, так у него и работа ровнее идет: ленивая голова думой занята,
