мрачным, как осенняя туча. Но не согнулся, не подломился, распрямил спину, словно сейчас опять готов был идти под пули. Выстоял старик перед детским любопытством. Ответил тихо, спокойно, но с гордостью:
— Я воевал. Это большая разница. И случись теперь, так буду бить Чуду-Юду снова. Я воевал…
Оленька подумала и совсем не по-детски серьезно подвела черту:
— Хорошо, что ты победил. Теперь ты не будешь плакать. — И вышла из комнаты…
В тот год лето подружилось с дворовыми мальчишками. Оно одарило их загаром, за это они научили лето играть в прятки. Но не успели все досчитать и до сентября, как наступила теплая осень. Дожди шли только по ночам, оставляя к утру лужицы на асфальте.
Мой отпуск словно вовсе не начинался. Теперь же приходилось работать и в выходные на дому. А Оленька все чаще играла с дедом, и все реже со мной.
Лишь иногда бросал я свои скучные бумаги и бежал во двор ловить этих двух бродяг. Теперь уже мало что помню о тех днях. Но могу, пожалуй, рассказать о первой субботе сентября. Было, кажется, четвертое число, или, может, я что-то путаю…
Дед Игнат не спешил. Он теперь никогда не спешил, даже ходил как-то уж очень основательно, будто все хотел запомнить, задуматься над каждой мелочью. Оленька держала его за руку и потому вольно или невольно, но шла медленнее обычного. Оба о чем-то думали. Старик, наверное, о чем-то вечном или очень далеком. Мне кажется, с приходом возраста люди должны думать именно об этом. Оленька катала, как леденец за щекой, в голове какую-то приятную, уже немножко недетскую мысль. Но вот они остановились.
— Смотри. — Сказала Оленька.
— Смотрю. — Ответил дед Игнат.
— Видишь? — Спросила Оленька. Дед Игнат честно признался:
— Нет, что-то не очень…
Под ногами у них лежали желтые кленовые листья. Первые в ту осень.
— Кто-то их покрасил…
Дед Игнат согнулся, делая вид, будто бы рассматривает листья:
— Хм. Действительно.
— А кто покрасил листья? — вдруг встрепенулась девочка.
Старик пожал плечами. Вспомнил что-то и улыбнулся.
— Ты знаешь, они сами.
— Волшебные! — обрадовалась девочка.
— Да нет же, самые обыкновенные.
Оленька расстроилась:
— А я хотела волшебные…
Дед Игнат погладил внучку по голове.
— Ну не вешай нос. Может, и волшебные, это как посмотреть.
— А как надо? — Оленька взяла один листок за череночек и посмотрела сквозь него на солнце.
— Да ты и сама догадливая. Смотри. Что ты видишь?
— Солнышко.
— Это хорошо…
— А кто листья красит? — не унималась девочка.
— Кто-кто! Говорю же: они сами. — Дед разогнулся и пошел в сторону скамейки. Здесь листьев было больше.
— А эти кто покрасил?
— И эти сами…
— Вот глупые.
— Зря ты так, природа очень мудрая. Она зря ничего не делает. Просто осень пришла. Деревьям отдохнуть нужно. Листья желтеют и падают. Весной новые народятся. А эти землю украсят, видишь: травы уже нет вовсе, теперь листья лежать будут.
— Красиво.
— То-то. — Молчат, любуясь красотой.
— Дед.
— А?
— А какой теперь праздник?
— Как какой? Никакого с утра не было.
Ольга думает. Слов не хватает для выражения мысли. Но она справляется:
— Ну, смотри: яички на праздник бабушка красит? Красит. А теперь какой праздник?
— Ты про это! Красит. Так то на пасху. — Дед смотрит вдаль, ему хорошо здесь.
— А листики на какой праздник красят?
Старик пожимает плечами и гладит бороду.
— Листья красят в осень. Это как старость. Только веселей.
— Почему веселей? — Ольга еще не знакома с иронией, она все понимает буквально. Старик этому улыбается.
— После осени зима придет, но ненадолго. А потом обязательно весна будет. Ты знаешь, как у нас весна хороша была! Поля распашут, а дорожки остаются. Идешь, бывало, а как черноземом пахнет. Теперь так не пахнет. Теперь все запахи перемешались.
Старик вспоминает вспаханное поле, рощу на краю, овраг на другой стороне. С возрастом воспоминания не блекнут, а напротив: словно чем-то подсвечиваются изнутри.
— Деда.
— Что, милая?
— А после старости тоже весна?
Дед Игнат вновь задумывается. Оленьке кажется, что он ее не услышал. Повторить вопрос она стесняется. Стесняется стариковской задумчивости. Так и сидят оба, погрузившись в молчание и мысли.
Старик думает о том, что зима уже не за горами.
Ольга мучается вопросом: кто же покрасил листья?
Зима пришла скоро. Вот уже три года как деда Игната не стало. Не то чтобы непредсказуемо. Готовы даже, кажется, были. Врачи сухо, по-дежурному объявили: месяц, не больше. Но и тут старик себе не изменил. Прожил семь месяцев. И ни разу себя не выдал. Мы знали, что он мучается, а старик улыбался. Иногда нужно притвориться счастливым. Ну а домашним? Иногда нужно стать слепым до чужого горя. Нужно оглохнуть от будничной суеты, очерстветь немножко. И ни в коем случае не обидеть близкого человека заботой. Именно ненужная забота больше всего раздражает в такие моменты. Дед Игнат потому и держался, что не чувствовал с нами себя ослабшим. Мы не докучали ему ухаживанием, не раздражали вопросами о здоровье. Все всё прекрасно понимали. Понимал и сам дед Игнат.
Только Оленька не о чем не догадывалась. От нее дедову болезнь держали в большом секрете до самого последнего момента. Когда же скрывать уже более стало невозможным, тогда дед Игнат сам позвал к себе девочку. Я хотел было запретить. Но не осмелился. Оленька примчалась взъерошенная, веселая, вот-вот бросится к деду на шею. Но встала вдруг в дверях. Улыбка растаяла. Девочка как-то сама все вдруг поняла. Жуткое озарение слез не причинило. Расставаться им было непомерно тяжело. Есть слово хуже, чем слово «смерть». Слово «навсегда». Они оба мучились. А мы страдали от тишины их прощания.
Я все еще ждал слез. Но дочка плакать не стала. Дед Игнат был спокоен. Крепко обняв старика за шею, Оленька, кажется, что-то ему шептала. Он уже отвечал одними только губами, почти без всякого звука. Уставший, обессиленный, ждал он развязки.
Я подошел ближе. Уже проклиная себя за то, что разрешил прощание. В глазах предательски щипало. Взялся оттащить Ольгу от умирающего, но она посмотрела на меня таким глазами, что, испугавшись, я отступил. Она продолжала шептать. Теперь ее я слышал: «Дедушка, вставай. Вставай. Вставай…». Дед Игнат отвечал, стараясь улыбаться: «Прости, Оленька, сказки кончились…»
Господи, отчего ты не вложил в голос ребенка силы? Разве не стоит одно чудо разбитого детского сердца. Я не выдержал и вышел. Только ради Оленьки старик продержался до ночи. Я знаю, он не
