Катаясь по полу я, изо всех оставшихся сил, судорожно старалась увидеть сестру хотя бы краешком глаза, и пыталась прохрипеть ее имя, но горящее словно огнем, пересохшее горло и распухший язык, отказывались подчиняться моей воле и не желали издавать нужные звуки. Все что я могла это бессвязно хрипеть, откликаясь на новые пинки и удары.
Дронг Мрак.
Представший перед моим взором зал сложно было описать хоть какими-нибудь разумными словами. Казалось что ни в человеческом, ни в общем, ни в каком-либо другом языке, попросту не найдется столь возвышенно чистых слов, что бы передать все открывшееся мне великолепие, и любое, из самых невероятных, чарующих и впечатляющих мест, которое я только мог себе вообразить и представить, дав полную волю воображению, меркло в сравнении со всей открывшейся мне красотой.
Огромный, идеально круглый зал, накрытый высоким куполом свода, был словно бы соткан из света, и казался построенным не из твердого камня, а вылепленным из чистейшего горного снега.
Свет, проникавший сюда со всех сторон сразу, падал через множество восьмигранных отверстий, узором изрешетивших полусферу купола, и в этот яркий солнечный день, заполнял собою все помещение так сильно, что вокруг не оставалось ни единого темного уголка. Солнечные лучи, играющие на словно бы специально отполированной, и почти что зеркальной, поверхности пола и стен, почти что ослепляли любого входящего своими бликами и переливами. Они сразу же заключали гостя в свои теплые и ласковые объятья, и дарили непередаваемое ощущение восторга и упоения чувством собственной легкости и возвышенности.
Мне казалось, что ступив за порог, я попал не в возведенное руками людей монументальное сооружение, из холодного камня, а шагнул внутрь настоящего невесомого облака, оказавшись на самой вершине всего мироздания. Прохаживаясь по галерее, в своей темно-серой, вышитой серебром форме, сам себе я казался здесь лишним, словно клякса, неаккуратно оставленная на шедевральной картине настоящего мастера, и портя своим присутствием все великолепие этого места, выбивался из его сиятельной чистоты, собственной чернотой.
Медленно и неспешно, наслаждаясь каждой секундой этой прогулки, каждым своим шагом, по казавшимися воздушными ступеням, и каждым сделанном на этом пути вдохом, я медленно но верно продвигался по залу, к его самому его центру.
Там, на центральной площадке, под самым большим отверстием купола, возвышался триумфальный постамент, сложенный, как и все в этом чарующим месте, из белоснежных каменных плит. Идеально круглые, они были наставлены друг на друга, и сужаясь к вершине напоминали ступенчатую пирамиду, со срезанной, плоской вершиной. На ее пике, зависнув в воздухе без всякой опоры, красовался небольшой голубоватый шар. Казавшийся хрустальным, он был прозрачен словно стекло, и сквозь его незримую поверхность отчетливо виднелись клубы невесомой и легкой дымки, отливающей всеми оттенками синевы весеннего неба. Медленно перетекая в его недрах, словно гонимая незримым мановением слабенького ветерка, она двигалась в нем словно живая, плавала, как рыбка за стенкой аквариума, и это движение завораживало, не хуже, чем безумная пляска пламени, или неспешный и размеренный бег воды.
Приближаясь к этому сердцу зала, я чувствовал, как оно буквально пульсировало от переполняющей его нечеловеческой мощи. Она волнами растекалась от сферы по всему залу и наполняла его сладостным и умиротворяющим чувством покоя. Чем ближе я подбирался к этому постаменту, тем легче и спокойней становилось у меня на душе. Все невзгоды, тревоги и волнения словно бы улетучивались. Разум отчищался от любых, загрязняющих его своей суетой лишних мыслей, наполняя сознание блаженной тишиной и покоем.
Захватившее меня, равнодушное ко всему, умиротворение было столь непередаваемо сильным, что я ощущал полнейшее единение со всем мирозданьем, до самой последней его невесомой песчинки на незримом краю. Сам себе казавшись бесконечным, словно вся необъятная реальность, со всеми ее слоями и плоскостями, чувствуя себя незыблемым и непоколебимым, как время, чей бег, я словно бы ощущал всей своей кожей, я будто бы и вовсе перестал быть простым человеком, и растворившись в окружающем меня пространстве, став с ним единым и целым, я словно бы превратился в стихию, позабыв о существовании таких мелочей как жизнь или смерть.
Поднявшись по исписанным рунами плитам почти что к самому верху, и замерев на последней ступени, я оказался так близко от этого хрустального шара, что мог достать, его протянув руку, и сорвать словно яблоко.
Заворожено и неотрывно наслаждаясь зрелищем перетекающей в его недрах синеватой дымки, я простоял так, не больше пары минут, но каждая секунда показалась мне целой, бурной и насыщенной, долгой жизнью, слившейся с потоком рек вечности.
Это было несказанным блаженством, радостью в самом чистом и неподдельном ее проявлении, и именно так, наверное, должны были себя ощущать оказавшиеся в раю. Казалось, что быть еще лучше ничего уже просто не может, но как и все хорошее в нашей жизни, этот краткий пик отдохновения оборвался, в показавшийся самым неподходящим для этого миг.
Резко зазвучавшее откуда-то у меня из-за спины, тоскливое и протяжное пение скрипки, ударило по ушам своей неожиданностью, как гром среди ясного неба. Разливающаяся по залу печальная музыка казалась здесь совершенно излишней. Она совершенно не подходила для этого места, разрушая своим звучанием всю его волшебную атмосферу, и довольно неплохая игра и исполнение, казались настоящим скрежетом или лязгом, словно бы дикая какофония впервые взявшего инструмент в свои руки, неумелого человека.
Убивший всю тишину и покой реквием, мгновенно разрушил собою все мое умиротворение. Оно рассыпалось словно хрупкий карточный домик, от всего одного легкого, но неосторожного мановения, и рассыпавшись в прах, превратилось в груду мельчайших осколков, которые теперь уже невозможно было собрать в единое целое. Это мгновенно наполнило меня раздражительной злостью, будто бы у меня отобрали что-то самое дорогое и ценное, и заставило мигом возненавидеть вздумавшего здесь поиграть скрипача.
Стремительно обернувшись назад, я увидел его почти у самого основания постамента. В точной копии моей собственной формы, он сидел на одной из нижних ступеней, и словно не замечая, что любые звуки, и даже самая красивая музыка, лишь портят и разрушают царившую здесь особую атмосферу, самозабвенно работал смычком, и вдохновенно прикрыв глаза, полностью отдавал себя музыке.
Совсем еще юный парень, с темными и длинными, слега вьющимися волосами и аккуратной бородкой, он тут же показался мне смутно знакомым, словно бы я уже видел его где-то прежде, но сколько бы я не вглядывался в тонкие черты музыканта и не присматривался к его лицу, напрягая извилины, я так и не смог припомнить, где же мог его видеть.
Кажется я что-то ему говорил, стремительно спускаясь вниз по ступеням, требовал прекратить, но совершенно не обращая на это никакого внимания, он играл свою печальную мелодию, пока не закончил ее последней, протяжной и едва дрожащей, пронзительной нотой.
Только тогда, блаженно вздохнув и выдохнув полной грудью, он соизволил приоткрыть глаза, и отложив инструмент в сторону, на ступени, все же взглянул в мою сторону.
Этот, слегка виноватый и опущенный к полу взгляд, как у провинившегося ребенка, сразу же мне не понравился. Было в нем что-то настораживающее и отталкивающее, смущающее своей неправильностью, будто бы за долгие годы знакомства с музыкантом, я впервые увидел на его худом лице эти неподдельные тени печали, и проблеск искреннего раскаяния.
Так и не сумев понять и разобраться в том, что же именно меня так смутило и настораживало, я спустился к самому низу. Обменялся со скрипачом парой фраз, заставив его подняться на ноги, и повернувшись к нему спиной, отправился вновь обходить галерею по кругу, в надежде вернуть утраченное спокойствие, и вновь испытать ускользнувшее от меня состояние эйфории.
Прохаживаясь мимо стоящих по кругу колон, я почти успел успокоиться и расслабиться. Стараясь дышать как можно ровнее и глубже, я отчистил сознание от всех наполняющих его лишних мыслей, и вновь погружаясь в себя, совсем не заметил, что скрипач бесшумно следовал за мной по пятам.
Я не услышал ни его тихого дыхания, ни шороха шагов, ни легкого скрипа покачивающихся на поясе кожаных ножен, когда их медленно покидал короткий меч-гладиус. Я даже не заподозрил, что все это время он был у меня за спиной, тихо подкрадываясь для решительного удара, и лишь когда острая боль неожиданно пронзила мне спину, разрывая своими когтями кости и плоть, я запоздало, но все таки понял, что именно так смущало меня в его поведении. Неподдельные грусть и печаль, промелькнувшие в виноватой улыбке, и опушенном к полу взгляде. Реквием, казавшийся слишком трагичным для этого места, как оказалось, прозвучал здесь по мне в качестве прощального подарка и невысказанного в слух извинения, за предстоящий мне подлый и низкий удар прямо в спину, разорвавший тишину моим воплем.
