– Ну что, поедешь выручать беднягу портного? – усмехнулась Реттгирд.
Её рука, протянувшая было листок Рамут, замерла, а потом сверкнувшая молния отразилась в её светлых глазах белёсой вспышкой. Разорвав письмо в клочья, Реттгирд пустила обрывки по ветру.
– Эта затея со свадьбой – бред. Вук тебя не заслужил, ты слишком прекрасна для него!
Миг – и губы Рамут среди осеннего холода накрыл тёплый поцелуй, а к её озябшим щекам прильнули ладони Реттгирд, защищая от ветра и лаская. Противиться не было ни сил, ни желания, нутро сжалось в пульсирующий ком и подскочило к горлу... А потом расслабленно упало, а губы разомкнулись, отдаваясь во власть жадных, настойчивых уст Реттгирд. Да, просить матушку поцеловать её вот так было несусветной глупостью, но тогда юная Рамут просто не знала, к кому ещё обратиться за этой «проверкой». Реттгирд проверила её без промаха, проникнув в сокровенные глубины обволакивающим душу таинством поцелуя. Ветер, налетев, щекотно бросил пряди её волос на щёки Рамут шёлковыми ленточками, а руки Реттгирд переместились ниже и сомкнулись крепкими объятиями – пожалуй, слишком вольно, но этот развязно-нежный напор ошеломлял, отнимал дар речи и способность к сопротивлению. Чистой воды нахальство, но какое!.. Дух захватывало.
– Рамут... Ты поразила меня в самое сердце. – Губы Реттгирд шевелились в вызывающей близости от рта девушки, ресницы обрамляли томно-печальный, мечтательный, влюблённый взгляд. – Наши любительницы посудачить, уже, должно быть, наплели обо мне разного вздора? Мол, сердцеедка я, распутница, да? Да пусть называют, как хотят. Я искала услады для тела, но моё сердце было пустым. До тебя. Ты пленяешь и своей телесной красотой, и умом, и душой. – Объятия Реттгирд ослабели, и она соскользнула вниз, на колени. Сжав руки Рамут в своих и подняв к ней побледневшее от чувств лицо, она промолвила с выражением самозабвенного, горьковатого восторга: – Мне всё равно, что ты скажешь, «да» или «нет». Скорее всего, последнее. Потому что и я тебя недостойна. Наверно, во всей Нави нет того, кто сравнился бы в своём величии с тобой. Этот сладкоречивый льстец зовёт тебя несравненной... Его слова насквозь пропитаны лицемерием, но выражение он подобрал по сути верное. Ослепительная, несравненная, недосягаемая, прекраснейшая из женщин. Единственная, кому я хотела бы сказать «люблю», но не смею. Не знаю, умею ли я любить так, как ты того заслуживаешь... Боюсь, что нет. Потому и не считаю себя вправе молить тебя о взаимности. Прости меня за мою наглость, за этот поцелуй... Можешь отхлестать меня по лицу, я стерплю, я это заслужила.
Нет, Рамут не хотелось влепить Реттгирд пощёчину. Необъятная, как осеннее небо, печаль навалилась на неё, и под этим гнётом она смогла лишь выдавить страдальческую усмешку:
– Говоришь, во всей Нави нет достойного? Не знаю, что прекрасного ты во мне находишь, но своими словами ты обрекаешь меня на вечное одиночество.
Слишком отягощено было её сердце для «да» либо «нет», слишком бесприютно и зло дул ветер, свистя в ушах... И слишком неясно было, разразится ли настоящее дождливое ненастье или же эти молнии сухо посверкают и угаснут. Рамут мягко высвободила руки и спрятала их под плащом, а Реттгирд смущённо поднялась на ноги.
– Пожалуй, ты права, я хватила лишку в своём словоблудии... Просто я безумно завидую тому счастливцу или счастливице, на кого ты обратишь свою искреннюю привязанность.
– По-настоящему я люблю только матушку. – Подняв наголовье плаща, Рамут медленно зашагала по дорожке.
Ей вдруг почудилось, что за одним из толстых древесных стволов кто-то стоял: выглядывал колышимый ветром краешек черного плаща. Снова гулко прогрохотал по душе призрак чёрной повозки, клыкасто-леденящая учтивость Вука вонзилась острыми зубами в горло. «Случайно увидел тебя...» Или у неё уже бред преследования?..
Они присели на скамью. У Реттгирд оказалась с собой фляжечка с хлебной водой.
– Не желаешь? – предложила она, прежде чем сделать глоток.
Рамут отказалась. К соседней скамье подошёл господин в чёрном плаще и надвинутой на лицо шляпе, уселся, достал книгу и принялся читать. Казалось бы, что в этом такого? Читает себе горожанин и читает. Но что за удовольствие заниматься этим под открытым небом в такую неприятную погоду? Рамут краем глаза разглядывала незнакомца: ничего выдающегося в его внешности не было. Глянешь – и в следующий же миг позабудешь.
– Твоя матушка – примечательная особа, следует признать, – молвила Реттгирд, отхлёбывая из фляжки. – Нечасто встретишь женщину-офицера. Честно говоря, мне даже сперва пришла в голову мысль, не слишком ли она давит на тебя своей властью... Не переносит ли замашки грубого вояки в семью.
Всё ещё опасливо поглядывая в сторону читающего незнакомца, Рамут ответила:
– Матушка может быть иногда суровой, грубоватой и резкой, это правда... Она просто такова по своей природе. Но она очень меня любит. У неё не всегда получается выражать свои чувства словами, но она доказывает их делом. Заботой, защитой. Она жизнь готова за меня отдать. И я за неё – тоже.
Она поднялась со скамьи и продолжила прогулку: ей хотелось проверить, как поступит этот любитель почитать на свежем воздухе. Так... Он встал. Рамут ощутила лопатками холодок, но сделала вид, что непринуждённо и задумчиво шагает по саду. А господин в чёрном свернул куда-то и исчез.
«Хватит сходить с ума», – сказала Рамут себе, досадливо хмурясь.
Они расстались у заведения, где однажды пережидали дождь. Сжав на прощание руку Рамут, Реттгирд грустно улыбнулась и направилась в Общество, а девушка зашла внутрь – погреться. Заказав чашку горячего отвара с очень вкусным, солоноватым сырным печеньем, она стала от нечего делать разглядывать прочих посетителей. Её взор скользнул по столику у самой стены: там расположился господин в тёмно-сером плаще. Лицо он прятал под полями низко надвинутой треуголки с зеленовато-бирюзовыми пёрышками, а весь его заказ состоял лишь из стакана воды. Из-под шляпы виднелся только рот, который незнакомец вытягивал дудочкой, отхлёбывая. Тонкие, бледные губы, чисто выбритая кожа вокруг них... Вспомнив один проверенный способ выявить наблюдателя, девушка изобразила долгий душевный зевок. Незнакомец за дальним столиком прикрылся рукой, но заметно было, как и его рот растянулся. Значит, он смотрел на неё исподтишка, коли заразился зевотой. Рамут зябко поёжилась, чувствуя колкое, как шило, желание немедленно бежать отсюда.
Нет, это безумие какое-то – дрожать, совсем как Темань с её предчувствиями. Рамут подышала медленно, с задержками, успокаивая сердцебиение, потом допила свой отвар с печеньем и покинула харчевню. Оглядываясь в дверях, она уже не увидела господина Водохлёба за столиком. Сначала господин Читатель, теперь – этот... «Да нет, бред какой-то», – выдохнула девушка.
Погуляв ещё немного и увидев третьего господина, который тут же прикинулся внимательно изучающим уличную тумбу с объявлениями, Рамут решила, что с неё хватит. Уже не глядя по сторонам, она сердито направилась в Общество скорым и решительным шагом. Во сколько бы ни приехал Вук, в семь или восемь – плевать.
К вечеру злость всё-таки поостыла: принимать больных и заниматься научными делами в таком настроении было невозможно, и Рамут сделала выбор в пользу работы, а чувства загнала в самый дальний и тёмный угол души до поры до времени. В семь она была ещё занята в хирургическом зале, и Вуку пришлось ждать её около получаса. Когда Рамут вышла на крыльцо, над городом опять раскинулась шелестящая пелена надоевшего дождя; глаза Вука сверкнули из-под низко надвинутого наголовья плаща сапфировым холодом. Рамут было совестно за задержку исключительно перед носильщиками, а перед Вуком она не сочла нужным извиняться.
– Простите, ребята, раньше освободиться не получилось: я не могла бросить роженицу, – сказала она этим терпеливым здоровякам.
Те, удивлённые таким вниманием с её стороны, ответили:
– Ничего, сударыня, нам не привыкать.
Будущий супруг вышел, чтобы открыть перед нею дверцу. Дождливый осенний мрак, чёрная повозка и Вук, закутанный в плащ того же цвета – что могло быть угрюмее? Только, наверное, слова: «Присаживайтесь, госпожа. Вы обвиняетесь в государственном преступлении. Вы взяты под стражу». Конечно, ничего такого Вук не сказал, но воображение Рамут легко нарисовало эту жутковатую картину, которую хотелось сбросить с себя, как мокрую и холодную, прилипшую к телу одежду. Подчёркнутую пренебрежительность Рамут жених проглотил молча, лишь сдержанно поздоровался:
– Доброго вечера, моя пресветлая госпожа. Прости, что отрываю тебя от врачебных дел.
Некоторое время они ехали молча: Рамут собиралась с мыслями и доставала из пыльного уголка души заброшенное туда негодование, а Вук... Впрочем, по его непроницаемому лицу невозможно было догадаться, о чём он думал. Он сидел, невозмутимо сложив на коленях руки в шёлковых перчатках, обрамлённых едва выступающей из-под рукавов каёмкой чёрных кружев с серебряной нитью.
