Первыми из сугроба выползли женщины-подруги. Песня, вырвавшись на свободу, набрала, было, полный голос… Но тут же, под строгим взглядом деда Завида сникла и, словно напоминая всем, что опасность, оказывается, еще не миновала, зазвучала еще тише, чем из-под снега:
Дым пожарищ, как туман-н-н-н…
Да летает сытый вран-н-н!..
7
- Что?! – в ужасе переспросил он. – Ты… уверен?
Как ни спешил дед Завид скорее покинуть ставший опасным лес, как ни торопила его Милуша, а уйти сразу не удалось. Он так разбросал по берендеевым чащам людей, чтобы хоть кто-нибудь остался в живых, так строго наказал не откликаться ни на какой шум, что малец сбился с ног, пока собрал всех вокруг деда Завида.
Одна старушка так и осталась под сугробом. То ли задохнулась под ним. А может, смертный час ждал ее именно здесь. В любом случае, дед Завид решил пока не трогать ее, а как все успокоится, вернуться за ней и похоронить на кладбище по-христиански.
Малец, выполнив первое поручение, даже не передохнув, бросился выполнять другое. Вскоре он превратился в точку, а после и вовсе исчез из виду.
Вслед за ним двинулись и остальные.
Смерть старого человека – естественная вещь. Оставшиеся старушки с женщинами коротко всплакнули. И дальше шли, уже радуясь, потому что и не чаяли увидеть этот обратный путь.
Дед Завид, задетый за молодые струнки памяти словами Онфима, на ходу рассказывал, как воевал в отрядах нескольких князей, но больше всего - про Мономаха.
- Владимир Всеволодович мог бы сейчас и великим князем быть! – убежденно говорил он. – Да не захотел нарушать завет, данный Ярославом Мудрым передавать главный стол не от отца сыну, а старшему в роде. Уступил Киев Святополку. И правильно сделал. Иначе, вся Русь стала бы тогда Нежатиной Нивой.
В который раз поведав про битву, в которой сошлись в страшной схватке сразу несколько князей, и двое из них смертно легли на поле боя, а сам он потерял руку, дед Завид продолжал:
- Мономах всегда знает, что делает. Боже, упаси ослушаться его когда! Ведь он, дай, Бог, памяти, стал князем, когда был чуть старше Славки и вот уже лет сорок, как князь. И кровь в нем особая – с одной стороны, Рюриковичей, а с другой - византийских императоров!
- Дед, а что ты сам все время делаешь то, за что нас ругаешь? – вдруг с лукавинкой спросила статная женщина, подталкивая локтем худую.
- Что именно? – вскинул на нее лохматую бровь дед Завид.
- А вот – «дай Бог памяти», «Боже упаси» - божишься! Ты ведь сам говоришь – это грех!
- Правильно, грех поминать имя Божие всуе. Но я совсем не божусь, глупая! Вот-те крест!
- А что же сейчас ты тогда делаешь? – поддерживая подругу, усмехнулась худая.
- Ох, верно люди говорят – кого Бог хочет наказать, того в первую очередь обделяет разумом! – покачал головой дед Завид и значительно поднял указательный палец. - Я на самом деле к Богу так обращаюсь. И если хочешь знать, этим тоже Мономаху обязан! Однажды услышал его разговор, прислушался и понял - уж, коль он, князь, все время молится и каждую мысль Богу вверяет, то каково же тогда быть мне, простому смертному?!
Дед Завид принялся и дальше говорить о Мономахе, о том, что всегда было туго на Руси, потому что до половцев были торки, до них печенеги, а там сказывают – какие-то скифы… Но теперь его слушали только старавшиеся не отставать от него старушки да малыши.
Милуша всем своим существом уже была в полуверсте отсюда, куда еще предстояло дойти, и ничего не слышала, не видела вокруг.
А женщины-подруги, когда опасность миновала, неожиданно принялись за старое.
- Ты что это меня все с тропы сталкиваешь? – вдруг подала недовольный голос худая.
- Я тебя? - возмутилась статная. - Да это ты мне идти не даешь!
Обиженно сопя, они прошли еще немного и вдруг стали сожалеть о прощенных друг дружке долгах.
- Ты это… - первой, как бы невзначай, начала статная. – Полмеры зерна все-таки мне верни!
- Ладно, - с вызовом согласилась худая. - Но тогда и ты мне корзину брюквы отдай!
- Слыхали, я ей полмеры, а она целую корзину!
- Цыц! – прикрикнул, гася разгоравшийся, было, спор дед Завид. - Вон, кажется, наш малец возвращается.
Вдалеке, действительно, опять показалась точка, которая, обежав почему-то одно место в поле кругом, вскоре превратилась в тяжело дышавшего мальчугана, вставшего, как вкопанный, перед людьми.
Лицо его было бледным, как снег.
- Ты что – поморозился? – встревожился дед Завид.
- Да нет!
- Половцы в веси?
- Тоже нет!
- Ну, слава Богу! – дед Завид перекрестился и, почти до земли, поклонился в ту сторону, где когда-то стояла церковь. – Тогда уже можно идти и быстрее! Славке передал, что убью?
- Нет, не передал! – всхлипнул мальчишка.
- Как это не передал? Он что побил тебя?
- Не-ет…
- Тогда - почему?!
- Потому что его самого убили-и!
- Как это – убили? – охнул дед Завид.
- А вот так! Весь пол, овчина в крови, а его самого – нет!
Услышав такую страшную весть, женщины и старухи завыли в один голос.
И еще, дед… - покосившись на Милушу, умоляюще потянул старика за рукав малец. - Отойдем в сторону, мне тебе еще пару слов по секрету молвить надо!
И подражая Онфиму, который отводил деда Завида для разговора наедине, малец стал говорить ему то, от чего теперь уже лицо самого старика стало белеть прямо на глазах.
- Что?! – в ужасе переспросил он. – Ты в этом уверен?
- Да-да! - часто закивал малец. - Я сам видел!
- О, Господи! Вот правда люди говорят, пришла беда – отворяй ворота!
Дед Завид нашел глазами женщин и поманил их к себе рукой:
-Эй, вы! Быстро сюда!
Женщины, подошли, ожидая, что сейчас им будет нагоняй за то, что начали ссору в такой неподходящий час. Но дед Завид шепотом сказал им такое, от чего они не то, что завыли, а, схватив себя ногтями за щеки – заголосили во все горло.
- Цыц! – как никогда грозно, прикрикнул на них дед Завид. – Идите и делайте, как я велел, пока она сама туда не дошла!
Женщины испуганно закивали, и, догнав продолжавшую с плачем и рыданиями идти Милушу, вдруг подхватили ее под руки и повели в сторону…
8
И только тут до Славки дошло. Только сейчас его осенило.
Понурые, словно с кладбища, после похорон самого дорогого человека, возвращались люди в Осиновку.
Трех человек не досчитались из двадцати. Бывало, что счет оказывался и, наоборот, – из двадцати возвращалось всего трое. Но тут все было, как-то не так… Может, потому, что и набега-то не было?..
Старушка - ладно, она отжила свое и пошла, по заверению деда Завида, как гонимая от безбожных язычников, прямо к Богу.
Но – Славко… И не успевший даже надышаться земным воздухом малыш, словно в насмешку названный богатырским именем – Добрыня…
Люди шли и плакали.
На Милушу страшно было смотреть. Уронив руки, она бессильно болталась в объятьях ведущих ее женщин.
Ох, и любили, оказывается, все тут Славку! И Милушу тоже любили.
- Ну и что, что бедовый был? – только и слышалось кругом. – Что с того, что озоровал?
- Зато добрый!
- Мне однажды, когда умирали с голоду, зайца на порог кинул. Стукнул в дверь и бежать. Выхожу, а на пороге – его следы…
- Сиротой рос…
- А Милуша бедная, сама теперь, как осиротела…
- Как мужу-то своему скажет, что не уберегла сына?
Дед Завид шел, низко опустив голову, и сокрушался:
- Я ведь за каждую душу в ответе здесь! Господи, что я теперь скажу Тебе? Какой ответ дам на Страшном Твоем Суде?..
Увидев возвращающихся домой жителей, Тиун встретил их громким радостным лаем.
Дверь дома Милуши тут же распахнулась, и из нее вдруг высунулся… Славко.
- Цыц! Окаянный… - накинулся он было на Тиуна и осекся, увидев застывших перед ним людей. – Как… вы?!
- Ты?! – в один голос выдохнула толпа.
- Живые!
- Живой!!
Дед Завид потянул с себя шапку и стал креститься прямо на небо:
- Слава Тебе, Господи! Хоть за одну душу, да все меньше отвечать придется! Жив! Жив!! – бормотал он, пытаясь протиснуться сквозь кольцо людей, обнимавших растерявшегося Славку и через головы погрозил ему кулаком. – Но все равно запорю… убью ослушника!
