Податаманье и прочие разбойники радостно приветствовали это предсказание и заверили меня, что оно непременно сбудется. Я поблагодарил их за хорошее мнение о моей особе и обещал приложить все усилия к тому, чтоб оправдать его и впредь.
Расхвалив меня тем усерднее, чем меньше я того заслуживал, они вздумали взглянуть на добычу, которую я привез.
– Посмотрим-ка, – сказали они, – что там в монашеском кошельке.
– Наверно, он туго набит, – заметил один из разбойников, – честные отцы не любят путешествовать, как пилигримы.
Атаман развязал кошелек, раскрыл его и вынул оттуда две-три пригоршни маленьких медных образков вперемешку с агнусдеи[18] и ладанками. При виде такой оригинальной добычи разбойники разразились неудержимым смехом.
– Видит бог, – воскликнул податаманье, – мы премного обязаны Жиль Бласу. Он в первый раз раздобыл вещи, весьма полезные для нашего братства.
За шуткой податаманья последовали многие другие. Негодяи, а в особенности расстрига, принялись потешаться на эту тему. Они отпускали тысячи острот, которые я не смею передать и которые сугубо обличали распущенность их нравов. Один только я не смеялся. Правда, зубоскалы отняли у меня к тому охоту, так как потешались на мой счет. Каждый из них прошелся по моему адресу, а атаман Роландо сказал мне:
– Знаешь, Жиль Блас, советую тебе, дружище, не связываться с монахами; это такие пройдохи и хитрецы, что не тебе с ними тягаться.
Глава IX
О серьезном событии, последовавшем за этим приключением
Мы пробыли в лесу большую часть дня, не заметив ни одного путешественника, который мог бы расплатиться за монаха. Наконец мы выехали из чащи с намерением вернуться восвояси, ограничив свои подвиги означенным комическим происшествием, все еще служившим темой разговора, как вдруг увидали издали карету, запряженную четверкой мулов. Она неслась на нас во весь опор, и сопровождали ее трое верховых, отлично, как мне показалось, вооруженных и готовых оказать нам сопротивление, если б мы осмелились их затронуть. Роландо приказал отряду остановиться, чтоб держать по этому поводу совет, в результате какового решено было атаковать путешественников.
Тотчас же выстроил он нас так, как ему хотелось, и мы двинулись развернутым фронтом навстречу карете. Невзирая на похвалы, полученные мною в лесу, я почувствовал, что меня пробирает сильная дрожь, и вскоре тело мое покрылось студеным потом, не предвещавшим ничего хорошего. К этим приятным ощущениям присоединилось еще и то обстоятельство, что я ехал в передней шеренге между атаманом и податаманьем, которые поместили меня так, чтоб сразу же приучить к огню. Роландо, заметив, насколько немощным становится мое естество, взглянул на меня искоса и сказал резким тоном:
– Послушай, Жиль Блас, не забывай своего долга. Предупреждаю тебя, что, если ты отступишь, я прострелю тебе голову из пистолета.
Я был слишком уверен, что он исполнит свое обещание, чтоб пренебречь этим предупреждением, и поскольку с обеих сторон мне грозила одинаковая опасность, то помышлял только о том, как бы препоручить богу свою душу.
Тем временем карета и верховые приближались. Они поняли, что мы за люди, и, догадавшись по боевому строю о наших намерениях, остановились на расстоянии мушкетного выстрела. Вооружение их состояло, так же как и наше, из карабинов и пистолетов. Пока всадники готовились дать отпор, из кареты вышел статный и богато одетый человек. Он сел на запасную лошадь, которую один из верховых держал под уздцы, и стал во главе своих людей.
Хотя было их четверо против девятерых, – ибо кучер остался на козлах, – однако же они устремились на нас с такой решимостью, что страху у меня прибавилось вдвое. Я дрожал всем телом, но все же готовился выстрелить; однако, выпуская заряд из карабина, я, по правде говоря, зажмурил глаза и отвернул голову, а потому полагаю, что, стреляя таким манером, не отягчил своей совести.
Не стану обстоятельно описывать эту схватку: хотя я там и присутствовал, однако же ничего не видал; страх, помутив мне ум, скрыл от меня ужас того самого зрелища, которое меня пугало. Могу только сказать, что после бешеной мушкетной перестрелки я услыхал, как товарищи мои кричат во все горло: «Победа! Победа!» При этих возгласах страх, сковывавший мои чувства, рассеялся, и я увидел безжизненные тела четырех всадников, лежавших на поле битвы. С нашей стороны пал всего лишь один человек. То был расстрига, который в данном случае получил только то, что заслужил нарушением обета и кощунственными шутками над ладанками. Одному из наших пуля попала в правую коленную чашечку. Податаманье также был ранен, но очень легко, так как заряд только ссадил ему кожу.
Сеньор Роландо прежде всего бросился к дверцам кареты. Там сидела дама лет двадцати четырех – двадцати пяти, показавшаяся ему очень красивой, несмотря на печальное состояние, в котором он ее застал. Она лишилась чувств во время схватки, и обморок ее все еще продолжался. Пока он любовался ею, мы, прочие, занялись добычей. Начали мы с лошадей из-под убитых верховых, так как животные эти, испугавшись перестрелки и потеряв седоков, отбежали несколько в сторону. Что же касается мулов, то они не тронулись с места, хотя кучер слез с козел и спасся бегством еще во время побоища. Спешившись, мы принялись распрягать мулов и навьючивать на них сундуки, которые были привязаны впереди и позади кареты. Покончив с этим, мы по приказу атамана вынесли из экипажа даму, еще не пришедшую в себя, и посадили ее на седло к одному из самых сильных разбойников, ехавшему на отличной лошади; затем, оставив на дороге карету и ограбленных мертвецов, мы забрали с собой даму, мулов и лошадей[19].
Глава X
О том, как разбойники обошлись с пленной сеньорой. О смелом замысле Жиль Бласа и о том, что из этого проистекло
Уже с час как стемнело, когда мы подъехали к подземелью. Мы прежде всего отвели лошадей и мулов в конюшню, где нам пришлось самим привязать их к стойлам и позаботиться о них, так как старый негр уже трое суток не вставал с постели. Помимо сильного приступа подагры, его мучил ревматизм, не позволявший ему пошевельнуть ни одним членом. Только язык у него не отнялся, и он пользовался им, чтоб выражать нетерпение посредством самых кощунственных ругательств. Предоставив этому нечестивцу проклинать и богохульствовать, мы отправились на кухню, где посвятили все свои заботы сеньоре, над которой, казалось, витала тень смерти. Мы сделали все, что могли, дабы привести ее в чувство, и старания наши, к счастью, увенчались успехом. Но, придя в сознание и увидев, что ее поддерживают какие-то неизвестные ей мужчины, она поняла разразившееся над ней несчастье; ее обуял ужас. Все, что горе и отчаяние, вместе взятые, заключают в себе страшного, отразилось в ее глазах, которые она воздела к небу, точно жалуясь на грозившее ей бедствие. Затем, будучи не в силах вынести эти ужасные видения, она снова впала в обморок, веки ее смежились, и разбойникам уже казалось, что смерть хочет похитить у них добычу. Но тут атаман, рассудив, что лучше предоставить ее самой себе, чем мучить новыми спасательными средствами, приказал отнести сеньору на постель Леонарды, где ее оставили одну, разрешив судьбе действовать по своему усмотрению.
Мы перешли в зал, где один из разбойников, бывший перед тем лекарем, осмотрел податаманье и его товарища и натер им раны бальзамом. По окончании этой операции всем захотелось узнать, что находится в сундуках. Одни были наполнены кружевами и бельем, другие платьем; в последнем сундуке, вскрытом нами, оказалось несколько мешков, набитых пистолями, что весьма обрадовало наших корыстолюбцев. После этого осмотра стряпуха уставила поставец винами, накрыла на стол и подала кушанье. Сначала мы разговорились о великой победе, нами одержанной. Тут сеньор Роландо обратился и ко мне.
– Признайся, Жиль Блас, – сказал он, – признайся, дитя мое, что ты здорово струхнул.
Я откровенно ответил, что оно действительно так и было, но что я буду биться, как паладин, если только побываю в двух-трех сражениях. После этого все общество стало на мою сторону, утверждая, что я заслуживаю извинения, что схватка была жаркой и что для молодого человека, никогда не нюхавшего пороха, я все-таки держался молодцом.
Затем разговор перешел на мулов и лошадей, приведенных нами в подземелье. Решено было назавтра, чуть свет, отправиться всем в Мансилью, чтоб продать их там, так как слух о нашем набеге, вероятно, еще не дошел до этого места. Приняв такое решение, мы закончили ужин, после чего снова вернулись на кухню, чтобы взглянуть на сеньору, которую застали в том же состоянии: мы были уверены, что она и ночи не проживет. Хотя нам показалось, что жизнь в ней еле теплится, однако некоторые разбойники не переставали бросать на нее любострастные взоры и обнаруживать грубое вожделение, которому они непременно дали бы волю, если бы Роландо не уговорил их подождать, по крайней мере, до тех пор, пока дама придет в себя от подавляющей грусти, сковывавшей ее чувства. Уважение к атаману обуздало их страсти; иначе ничто не спасло бы этой сеньоры: даже смерть была бы не в силах уберечь ее честь.
