Во время одной из экскурсий «Ирина все время была спокойной и холодной, ни разу не задержала на нем глаз. Так, сухо пробегала взором. И от серебряного дня и от ее холодности в душе рождалось какое-то ликующее отчаянье».
Иногда трудно было понять, игра это с ее стороны или просто желание убежать от любви. На одной из лекций Горева рассказала слушателям якобы абстрактную историю, фактически посвященную их взаимоотношениям: «Вот я, например, читала недавно роман. Он — американский художник. Она — психиатр из Парижа. Полюбили. Так, как редко бывает. Что делать ему без скалистых гор, без вспаханных прерий, без мамонтовых деревьев? И что делать ей без Парижа, без клиники, без дела своей жизни? И, как ни стараются, любовь гибнет, ведь каждый не может простить второму нежелания жертвовать собой». Из письма Юрию Гальперину 21 декабря 1959 года: «Нас очень разделяет работа, крепко призывающая ее к Москве (...), но все это не важно, если она меня любит».
В романе после лекций Горева и Гринкевич направились на выставку, а потом в заснеженную зону отдыха. Позволю себе цитату из романа: «Именно поэтому подал ей зеленый литовский платок и шубку, а потом вышел с нею на слепяще- белый снег, который еще не успели запятнать сетчатыми следами галош.
— А на мне этот платок. Я не хотела сегодня идти с вами.
— А что платок?
— Так я в нем на матрешку похожа (...).
А деревья были заснеженные. И он сильно потряс за сук клена, под которым они шли. Искрометный, немного даже звонкий снег сухой пылью посыпался на них с ветвей. (...)
— Знаете, чего не хватает на этих синих деревьях?
— Знаю. Снегиря. Красной искры».
А теперь отрывок из письма Короткевича от 7 января 1960 года: «Мне нужны ваши изумительные серые глаза, ваша улыбка, ваши «матрешкины волосы» под платком, мне нужна ваша любовь ко мне и моя бесконечная любовь к вам. (...) Для меня сейчас хорош снег только потому, что его можно отряхнуть на вас и на себя с ветки, хорош снегирь, потому что вы их любите, хороша луна только потому, что, — помните? — когда мы ехали из Загорска, она, как на воде, проложила дорожку на льду пруда. И кругом были черные силуэты верб, а по этой лунной дорожке скользили тени мальчишек».
Согласно роману, в тот день Горева сообщила Андрею, что «вчера я почему-то дала согласие на операцию. Мне вдруг очень захотелась жить. Не знаю почему. В январе еду в международный госпиталь, в Вену. Если не поеду — обещают год жизни». В качества подтверждения этого факта приведем цитату из письма Короткевича к Молевой от 2 января 1960 года: «Вот и Новый год прошел.
И скоро вы вернетесь из Женевы. Боже мой, хоть бы только у вас все удачно вышло с Веной».
Следующая сцена «Леанідаў...» наиболее трепетная и лирическая — это эпизод первой близости героев. Как раз в то время, 21 декабря 1959 года, Короткевич написал Юрию Гальперину: «И наконец, та, о которой я тебе писал, призналась мне, что любит меня» (БелДАМЛМ. Ф. 56. Оп. 2. Д. 14. Л. 38—39).
В романе в тот день Ирина говорит Андрею: «Если бы у меня, хотя бы пять лет... Пошла бы не думая, сразу». А вот цитата из письма писателя к Янке Брылю от 29 февраля 1960 года: «И этот человек хочет быть со мной. Я знаю это, и не только со слов. И никогда со мною не будет именно по этой причине. Не хочет, чтобы мне было плохо. Сказала: «Если бы я знала, что мне дали три года, — не было бы даже слов против этого. А оставить тебя через месяц, — я не могу, не надо». (...) А я без единого слова разделил бы с нею все, все годы, что мне даны. У других есть дело, есть своя жизнь. А мне все это не нужно».
В тот вечер Горева «вдруг приподнялась.
— Обещай мне, что никогда не снимешь со стены моего подарка.
— Обещаю.
— Я тебе подарю репродукцию «Венеры» Боттичелли.
Все говорят, что этот я. Правда же, это можно? Что бы ни случилось потом — это же только фрагмент картины». То, что этот эпизод — не фантазия, свидетельствуют цитаты из письма Короткевича к Гальперину от 21 декабря 1959 года («Если хочешь знать — какова ее наружность — посмотри на лицо мадонны Боттичелли. Это почти точный ее портрет»; БелДАМЛМ. Ф. 56. Оп. 2. Д. 14. Л. 38-39) и к самой Молевой от 7 января 1960 года: «А вот от вас все еще нет ни строчки, ни, хотя бы, Боттичелли».
В этом же письме находим цитату:
«Встретились перед самым отъездом. (...) Пути обоих уже из завтрашнего дня, и на целых полтора месяца, расходились. Его ждали снега, грусть и одержимая работа, настоящий бой, в котором он должен будет выиграть ее, и еще ужасная тревога за то опасное, что ее ждало. Он верил в лучшее, но подавить эту тревогу не мог».
В романе про это сказано: «Дело решится окончательно в феврале». Гринкевич начал работу без остановки. «Андрей вставал в шесть часов утра, когда в городке горели только редкие огни и утренний снег скрипел под лыжами. С откоса на днепровский лед, потом на отвесный откос противоположного берега. Через десять минут уже не хочется спать, исчезает куда-то свинцовая тяжесть усталости. Лыжи бегут по заречным полям, пересекая волчьи следы и хитрые заячьи петли. Большой круг на полной скорости. Потом порывистый, как падение, полет дном оврага, — мелькает хмызняк над головой. (...) Мезонин. Завтрак с крепким кофе... Обычно первые строчки даются тяжело, (...) Заставь себя. Насильно... И вот уже тебя властно взяла в руки какая-то отчаянная увлеченность работой, когда жаль протянуть руку за папиросой, когда воспринимаешь как катастрофу то, что в ручке закончились чернила. (...) Падают со стола страницы: одна... вторая... третья... И потом, в час ночи, ужин и опять лыжи: не больше чем на тридцать минут. Это чтобы спать. Ему очень надо спать. Завтра опять день работы».
А вот что писал Владимир Короткевич о своем образе жизни самой Нине Молевой 2 января 1960 года: «Сел работать и работаю как черт, часов по двенадцать в день. Работал бы и больше, но тогда хуже выходит, я знаю. Больше ничего не делаю. Только утром на час на лыжах. Бегу через Днепр, ухожу в поля или в ближний поредевший лес. Спортсмены за мой бег и гроша не дали бы, но ведь главное не в красоте, а в выносливости».
Зачем он так изнурял себя? С одной стороны, чтобы все время не думать о любимой. Но с другой, была еще одна причина. «Уж лучше драться, чем помирать, — в этом я убежден, — писал Короткевич Гальперину 21 декабря 1959 года. — А то, что неплохой боец — узнают все. Очередные задачи таковы: к лету нужно заработать двести тысяч. Многовато? Попробуем. Еду в Оршу, шлифую сценарий и посылаю его на конкурс. Делаю две пьесы. Напрягу все силы — только бы не надорваться. Пить и гулять бросил, на счету каждая минута. Ты знаешь, я никогда не гнался за этим, но раз нужно, так нужно.
Зачем мне это? Куплю в пригороде Москвы домик и машину, чтоб она могла ездить на работу (сейчас у них прекрасная квартира в районе площади Маяковского). Она не пошла бы на это, если б знала, но моя гордость никогда не позволит мне, чтобы она стала хуже жить» (БелДАМЛМ. Ф. 56. Оп. 2. Д. 14. Л. 38—39).
За это время он написал Нине Михайловне несколько глубоких, пронзительных писем. «Четыре письма...» — говорит Гринкевич в романе своему другу Янису. Что в реальности? Нам известны письма от 2, 7 и 16 января. Возможно, существовало еще одно. Но так ли это принципиально?
«Зачем я себе, если вас нет рядом? Зачем мне руки, если я не могу обнять вас, глаза, если я не могу смотреть ими в ваши глаза, стихи, если я не могу писать
о вас и для вас.
Вы моя первая, которой не было, вы моя самая всесильная и последняя.
Понимаете, мы вечны. Может быть, я искал вас пятьсот лет назад и вы скрылись от меня. Но я все равно, все равно вас найду. Мне уже не стыдно и не страшно ни людей, ни земли, ни слов — разве не все равно?
Милая моя, мой хохлик с фонариком, моя глазастая синяя пролеска, птица- синица, добрый огонек в метель, пушистый мой заяц — дайте уж мне сказать то, что не смог сказать в глаза. Ваши голубые руки — целую их. Не могу без них».
Но продолжим фразу Андрея в романе: «Четыре письма, и ни на один нет ответа». 8 февраля 1960 года Короткевич пишет Гальперину из Орши: «Ф-фу-у! Как гора с плеч свалилась. Сделал, наконец-то, большую часть работы и только что вернулся из Минска, где бегал по редакциям (. ). Пьесу отдал Макаен- ку на прочтение, ему же один киносценарий (. ). Второй Галка (жена друга Короткевича — Валентина Кравца. — Д. М.) отнесет на тайный конкурс, (...). Кроме того отдал в «Полымя» поэмку и два рассказа, в «Маладосць» кое-какие стихи, на телевидение кое-какие стихи и т. д. (...). И все это, кажется, зря. За месяц — ни слова от нее. Печально. Но что же сделаешь. Не прикажешь ведь» (БелДАМЛМ. Ф. 56. Оп. 2. Д. 15. Л. 1—2).
