того, как меня начали издавать в Великобритании. Благодаря ему я осознал, что, несмотря на свои вечные сомнения и колебания, способен завершить книгу.
Эрхард, по-спортивному стройный и гибкий, фигурой напоминал легкоатлета или футболиста. Скорее все-таки футболиста, поскольку происходил из рабочей семьи. Он был удивительно энергичен, собран и сдержан – как пульс, бившийся в ямке у него на шее.
И его сдержанная энергия, и разрушенный город говорили о силе истории. В то время с заглавной буквы писалась История, а не названия брендов. Однако о чем говорила История и что она обещала, могло быть истолковано по-разному. Что лучше – бить в колокол или не будить лихо, пока оно тихо?
Эрхард был на два года младше меня, но тогда, в Дрездене, он казался мне на несколько лет старше. У него было намного больше жизненного опыта – опыта жизни в Истории. Я воспринимал его как названого старшего брата. В наши дни, когда любое подлое правительство считает нужным объявить принципы братства и равенства устаревшими, это, наверное, звучит сентиментально, но в те годы все было иначе.
Мы не были настолько близки, как бывают близки кровные братья. Нас объединяло братское доверие – экзистенциальное доверие, возникшее по большому счету благодаря марксистскому взгляду на историю. Взгляду или ощущению? Я бы сказал – ощущению: самым важным было иное чувство времени, которое охватывало как длительную перспективу (столетия), так и сиюминутность («завтра в 14:30»).
Мы не часто пускались в разговоры на политические темы: отчасти потому, что у нас не было общего языка, на котором мы оба могли бы свободно изъясняться, а отчасти потому, что втайне и он, и я были нонконформистами и не любили упрощений. Мы оба внимательно прислушивались к Бертольду Брехту, нашему названому дядюшке.
Один из брехтовских «Рассказов господина Койнера» посвящен Сократу. Устав слушать бесконечные разглагольствования софистов, философ выступает вперед и говорит: «Я знаю только то, что ничего не знаю!» Его высказывание встречают оглушительными аплодисментами. И господин К. высказывает догадку: а вдруг Сократ собирался добавить еще что-то, но его слова потонули в аплодисментах, раздавшихся после первой фразы и не смолкающих две тысячи лет!
Услышав это, мы с Эрхардом переглянулись и улыбнулись друг другу. За нашим безмолвным согласием стояло убеждение в том, что любая оригинальная политическая инициатива должна готовиться втайне – не из любви к таинственности, а из-за врожденной паранойи политической власти.
В ГДР все помнили уроки истории, видели ее наследие, ее безразличие, ее противоречия. Некоторых она возмущала, другие пытались использовать ее в своих интересах, а большинство от нее абстрагировалось и сосредоточилось на выживании. И только немногие – очень немногие – старались сохранять достоинство, глядя ей прямо в лицо и днем и ночью. Эрхард был в числе этих немногих. Вот почему он сделался для меня героем, с которого я хотел брать пример: он был тем, кем я хотел бы стать, если получится.
Его пример был не интеллектуальный, а этический. Я наблюдал, как он ведет себя в повседневной жизни, как безошибочно четко реагирует на события и людей, и пытался подражать ему.
Могу ли я точнее определить, в чем выразилось его влияние? Я никогда не пытался сформулировать это для себя; слова практически никакой роли тут не играли – пример его был почти безмолвным, как особая, «говорящая» тишина.
Он дал мне пробный камень, критерий для различения истины от лжи, или – как говорил Спиноза – адекватного от неадекватного.
Принцип действия пробного камня основан на реакции минерала, а не на умении жонглировать словами. Изначально пробным камнем был черный базальт, определенным образом реагирующий на серебро и золото.
Сейчас, когда я это пишу, мне вспоминается гравюра Кете Кольвиц 1910 года – «Работница (с сережкой)».
Мы с Эрхардом восхищались Кольвиц. Насколько История равнодушна к людям, настолько же неравнодушна к ним Кете, хотя знания Истории у нее предостаточно. Отсюда ее сочувствие к чужой боли.
Эрхард смотрел на Историю не пряча глаз. Он трезво измерил и оценил масштаб всех прошлых катастроф и в соответствии с этим сознательно сделал выбор в пользу такого будущего, которое обещало больше справедливости и человечности, хотя отлично понимал, что подобный выбор сопряжен с угрозами, обвинениями и неустанной борьбой, поскольку История, даже когда люди понимают ее истинное значение, вечно показывает свой норов.
В 1970-х Эрхарда выгнали из издательства «Verlag der Kunst», где он к тому времени уже занимал пост директора. Поводом послужило несколько выпущенных им книг: его обвинили в формализме, буржуазном декадентстве и фракционности. К счастью, в тюрьму Эрхард не попал. Его приговорили к общественно-полезным работам в качестве подсобного рабочего в городском парке.
Взгляните еще раз на гравюру Кольвиц. Сережка – крошечное, но гордое выражение надежды, но она меркнет рядом с внутренним светом благородного лица. А между тем лицо словно вытянуто суровыми черными линиями из окружающей его тьмы. Вот, наверное, почему эта женщина решила надеть сережки!
Эрхард подавал пример, вселявший пусть скромную, непоказную, но стойкую надежду. Он был воплощением выносливости, однако не пассивной, а активной – выносливости как мужественного принятия Истории, выносливости как гарантии преемственности в Истории, несмотря на все ее выверты.
Чувство принадлежности тому, что было, и тому, что грядет, – вот в чем отличие человека от других животных. Хотя смотреть в лицо Истории – все равно что смотреть в лицо трагедии. Поэтому многие предпочитают отводить глаза. Решение включиться в Историю, даже если оно продиктовано отчаянием, требует надежды. Хотя бы маленькой – как сережка.
«Все активные состояния, вытекающие из аффектов, относящихся к душе, поскольку она познает, я отношу к твердости духа (Fortitudo), которую подразделяю на мужество (Animositas) и великодушие (Generositas). Под мужеством я разумею то желание, в силу которого кто-либо стремится сохранять свое существование по одному только предписанию разума.
Под великодушием же я разумею то желание, в силу которого кто-либо стремится помогать другим людям и привязывать их к себе дружбой по одному только предписанию разума. Итак, те действия, которые имеют в виду только одну пользу действующего, я отношу к мужеству, а те, которые имеют в виду также и пользу другого, я отношу к великодушию. Следовательно, умеренность, трезвость, присутствие духа в опасностях и т. д. суть виды мужества; скромность, милосердие и т. д. – виды великодушия.
Думаю, что я изъяснил таким образом главнейшие аффекты и душевные колебания, происходящие из сложения трех первоначальных аффектов, именно желания, удовольствия (радости) и неудовольствия (печали), и показал их первые причины. Из сказанного ясно, что мы
