как тогда, когда он лежал в своей конуре на "Темзе", лоснились, как лакированные. Челюсти беззвучно двигались.
— Ага! — пробурчал он. — Все-таки вы туда поехали!
Саласар принялся меня угощать. Еду подавали на серебряных блюдах, лакей с салфеткой прислуживал нам. Мне было как-то не по себе: я не мог себе представить, что можно и чего нельзя было говорить при них. Кубинец был глуп до чрезвычайности; но, очевидно, искренно ненавидел О’Брайена. Но Николс…
Саласар болтал что-то о поваре, вывезенном из Парижа. Николс искоса взглянул на него и пробурчал по-английски:
— Все-таки поехали туда. А теперь он вас зацапал.
Я не ответил ничего, а он добавил:
— Я все про вас знаю.
— Очевидно, больше, чем я о вас, — ответил я.
Он вдруг вскочил и посмотрел за дверь. Потом сел и сказал:
— Я ничего не боюсь. Я в безопасности.
— Сеньор — мой друг, — проговорил по-испански Саласар. — Всякий, кто ненавидит этого дьявола, мне друг.
— Я ничего не боюсь, — повторил Николс. — Я слишком много знаю штук о нашем приятеле, господине разбойнике. — Он понизил голос: — Говорят, вас засадили за пиратство, а? — Его глаза испуганно бегали. — Скажите, за пиратство, а? И надолго, а? Что? Неужто жалко вам сказать? Ведь мы в один переплет попали! Я вам еще помогу!
Саласар нечаянно уронил серебряный кубок. Николс вздрогнул и так подскочил, что чуть не свалился. Он схватил бутылку с водкой и залпом выпил.
— Я не боюсь никакого черта! — сказал он.
— Тот человек в моих руках. Он меня не выдаст. Я уж знаю! Он все свалит на вас!
— Я не знаю, что он собирается делать, — ответил я.
Саласар внезапно наклонился ко мне.
— Не расскажет ли сеньор о героической смерти почтенного дона, если это не оживит опять горе сеньора?
— Да, горе мое было велико, — сказал я по-испански, косясь на Николса. — Я был родственником дона Бальтасара. О’Брайен боялся моего влияния на него. Дон Бальтасар погиб, защищая меня от руки о’брайеновских лугареньос.
— Ага! — крикнул Саласар. — Мы — братья по духу с вами! Нас ненавидят и любят те же люди… Что же было с вами потом?
— Я удрал потом. Когда я попал в Гавану, О’Брайен велел меня арестовать.
Саласар поднял обе руки. Величавые испанские жесты, как бы созданные для высоких, важных людей, у него выходили до смешного глупыми и комичными. Он произнес:
— Этот человек умрет. Он умрет. Завтра я отправлюсь к генерал-губернатору. Я раскрою ему махинации, приводящие честных людей в тюрьму. Мы все — братья…
— Вот и я говорю, — подмигнул мне Николс. — Все мы в один переплет попали… — Он продолжал по-английски. — Давайте перестанем прятаться. Давайте держать военный совет. О’Брайен ненавидит меня за то, что я не хотел стрелять в своих соотечественников. Он заставлял меня стрелять по их людям, а я не хотел… Кто сказал, что я стрелял по ним? Давайте мне сюда его! Про меня много что болтают! — Он все больше и больше хмелел и свирепо уставился на меня. — Что? Ты свои штуки брось, деточка! Посмей только выйти отсюда и разбалтывать всякую брехню! О’Брайен мой друг. Он меня не выдаст: я про него слишком много знаю! А ты — пират! Я знаю — это ты стрелял по английским лодкам. Меня не обманешь! Ей-богу я тебя выдам, я против тебя буду свидетельствовать!
Саласар все время что-то болтал, размахивая руками. Он тоже пил не переставая.
— В моих соотечественников! — орал Николс. — Да никогда! Правда, я убил офицера янки — Аллена, что ли, — убил своей рукой. Это другое дело! Со мной шутки плохи. Нет-с, сэр! И не пробуйте! У меня есть такие бумажки, за которые О’Брайена вздернут вмиг! Я их послал в Галифакс. Пусть только попробует! Он не смеет меня выдать!
Лакей вошел, чтоб поправить свечу. Николс в ужасе вскочил со стула и выхватил нож. Весь трясясь, с ножом в руке, он продолжал орать на меня:
— Ты брось свои штуки! Я больше глоток перерезал, чем ты в своей крохотной жизни девчонок перецеловал!
Саласар тоже выхватил огромный острый нож и, в исступлении целуя его, закричал:
— О, пусть этот поцелуй проникнет в ребра этой собаки! Братья! Мы любим друг друга! Выпьем за его смерть!
— Ты это дело брось! — продолжал Николс, обращаясь ко мне. — О’Брайен мне друг… Меня здесь прячут от старого идиота адмирала… Он уедет, а я — пожалуйте на свободу! Ты меня не запугивай! Меня не запугаешь!
Маленький кубинец рассмеялся:
— Ну да, совершенно ясно: О’Брайен должен умереть!
Мне вдруг стало не по себе, стало противно, что я пил и ел с этими людьми.
— Я очень устал джентльмены, — сказал я. — Я пойду лягу спать в коридоре!
Кубинец испуганно подбежал ко мне и стал умолять не пренебрегать его гостеприимством. Он почти насильно потащил меня к своей постели, покрытой пышным, расшитым золотом покрывалом. Невозможно, личная обида… Как я могу думать о том, чтоб спать в коридоре! Он уложил меня, сам взбил мне подушку. Я лёг и повернулся лицом к стене.
Но заснуть было трудно, хотя маленький Саласар заботливо потушил все свечи. Он действительно мог бы быть мне полезным, если бы пошел к генерал-губернатору, или, в крайнем случае, отнес от меня записку британскому консулу. Но кроме него был еще Николс. Несомненно он был первостатейным негодяем, трусливым кровожадным лгуном. Несомненно, О’Брайен не хотел его выдавать. Может быть, у него и были разные бумаги. И без сомнения — стоит только О’Брайену узнать, где Серафина — и он меня выдаст, — и выдаст под именем Николса. Впрочем, он может это сделать, даже не зная, где Серафина.
Серафина! При одном воспоминании о ней мое сердце сжалось. Как я любил ее, как безумно, беспредельно я любил ее, женщину другой расы, другой страны! В ней было все то, что с детства мне казалось мыслимым только в романах. Я грезил героинями увлекательных книг, я мечтал о них — и когда я нашел воплощение моих романтических грез в девушке чуждого мне народа, я полюбил ее со всем пылом нерастраченной молодости. И как тяжело, как страшно было подумать о разлуке с ней!
Я беспокойно заметался и повернулся на другой бок. У большого черного стола, в тусклом свете единственной свечи, я увидел, как испанец и шотландец о чем-то оживленно говорили, тесно сдвинув рыжую и черную головы.
— Я говорю тебе: не так! — быстро лопотал Николс на отвратительном испанском жаргоне. — Нож надо держать вот как — большой палец сверху! Колоть надо
