— Диван? Как вам это удалось?
— Это было не просто, милочка, поверьте. Могу поспорить, вы ничего и вполовину такого же большого отродясь не украли.
— Нет, — согласилась Мэри. — Не украла. Кассандра устроилась на диване, подложила под голову подушку.
— Вам ничего не нужно? — спросила Мэри. — Воды? Чаю?
— Нет. Ничего. Начинайте.
Мэри открыла книгу:
— «У меня была ферма в Африке, в предгорьях Нгонго».[Так начинается книга Карен Бликсен «Прощай, Африка».(Перевод М. Кавалевой.)]
1994
Тетя Зои решила позволить своему телу умереть и тем не менее жить. Так она сказала, сидя завернутой в одеяло на террасе дедушки Бена. От тети Зои исходило холодное белое свечение, блестящий, мертвенный нецвет. Стоял октябрь, а она не снимала темных очков и мелко подрагивала под одеялом даже в теплый, безоблачный день.
Зои слушала деревья. Их беспокоило все, что они помнили. На языке их Зои не говорила, но знала — это свидетели. Как сказал отец? Это мои тисы. Как будто они принадлежали ему.
Тетя Зои засмеялась без всякой причины. Мать Бена сидела рядом с ней в парусиновом кресле — иллюстрацией различия между здоровьем и смертью. Мать Бена поблескивала. Сидела в своей красной блузке, тонкая и прямая, как стебель подсолнуха. И прическа ее жила чопорной жизнью, выбрасывала крошечные искры, пузырьки газа, в легкий, как намытое золото, воздух.
Мать Бена сказала:
— Зои, лапушка, ты посмотри, какой прекрасный нынче денек.
— Да, — ответила тетя Зои. Мать Бена положила ладонь на возвышение накрытого одеялом колена тети Зои. Она нервничала, она и любила тетю Зои, и устала от нее. Ей нужна была большая метла со стальными прутками, которая мела бы чище, чем мела когда бы то ни было любая другая.
Сьюзен, вот кто пострадал сильнее всех. Самая безупречная, владевшая самым верным и жаждущим сердцем. И ей достались все несчастья судьбы, а мы с Биллом сумели от них ускользнуть. Мы жили в мире; она отдалась служению долгу. Разве в каждой сказке о человеке, который осыпает колдунью, или зверя, или рыбу слишком многими просьбами, не присутствует дочь, дело которой — умереть?
— Сьюзен, — произнесла тетя Зои. — Сьюзен.
— Чшш, — отозвалась мать Бена. — Ты просто отдыхай, не надо волноваться.
Тетя Зои вглядывалась сквозь темные очки в пустой воздух. И кивала, словно соглашаясь с письменами, которые видела в нем. Мать Бена все гладила и гладила ее по колену, словно разглаживая его морщины. Бен стоял на другом конце террасы. Его удивляла жуткая длительность смерти, ее обыкновенность. Он представлял себе драматический порыв, сгусток события, который втянул бы всех и вся в мгновение утраты, страшное, огромное и полное удовлетворения. И никогда не представлял этого неловкого молчания, не представлял, как часы перетекают всей их кровью в другие часы под говорок включенного телевизора.
Бена били конвульсии, безумная страсть. Она была его тайной и его спасением. Его роком. Зои заговорила другим ее голосом. Сказала Бену: выживи, — но ведь дети ничьих советов не слушают.
Она поворачивала безумную голову, медленно, собираясь взглянуть на него. И он взмолился о том, чтобы тетя Зои смотрела в другую сторону.
На террасу вышли, храня безмолвие, дед Бена и дядя Вилл. Безумие тети Зои отменило все споры, заморозило их, и теперь дедушка и дядя Вилл могли выходить из дома вместе, как любые другие отец и сын. Дядя Вилл и одет был как сын, как человек безопасный. В джинсы и клетчатую фланелевую рубашку.
— Привет, девочки, — сказал дед.
Бен мог представить его отцом. Добрым, щедрым, веселым. Вечерами он возвращался домой с подарками. Останавливался с полными руками в двери и восклицал: «Привет, девочки!»
Тетя Зои продолжала смотреть в воздух. Продолжала кивать.
Переполненность. Слишком много давних желаний, слишком много поставленных целей. Зои вслушивалась в деревья, которые ее отец полагал принадлежащими ему. Они разговаривали на языке, слишком старом, чтобы его знать. Зои видела себя одетой в пижаму, пытающейся улыбнуться мгновению слепящего белого света. Видела отца и Сьюзен, одетых в терпеливость белизны. В каждой сказке присутствует дочь, дело которой — умереть.
— Идея не из лучших, — сказала тетя Зои. — Поверьте мне.
Дядя Вилл опустился рядом с ней на корточки. Бен смотрел на них с дальнего края террасы, из-за чего-то вечнозеленого в горшке. Дядя Вилл шептал какие-то слова тете Зои, продолжавшей смотреть на то, что она видела.
— Здесь такое приятное солнце, — сказала мать Бена. — Думаю, для нее это хорошо — на солнышке посидеть.
— Прошу тебя, не говори о Зои в третьем лице, — сказал дядя Вилл. — Она же здесь. Ведь так, девочка?
Тетя Зои продолжала кивать. И сказала:
— Никогда нигде, только здесь.
— Верно, малыш, — сказал дядя Вилл. — Устала?
— Да. И нет.
— Хорошо бы немного отдохнуть, так?
— Да, — сказала она. — И опять-таки нет. Ты меня понимаешь?
— Угу. Если честно, думаю, что понимаю. Трудно оставаться и трудно идти, верно?
— В общем, верно, — сказала она. — И опять-таки неверно.
Вилл выживал — в себе, под кожей. Что-то в нем продолжало жить, ядрышко чистого света, горевшего внутри всех заблуждений и глупых привычек. Зои коснулась его груди, не телом своим, нет. Он погладил ее по волосам. Его настоящими руками.
Дед Бена подошел и встал за креслом тети Зои. Положил на спинку кресла ладони, взглянул на ее макушку. Он стоял над ней так, точно она была огнем.
— Я собираюсь прокатиться с мальчиками на лодке, — сказал он в сторону тети Зои, над ее головой. — Сегодня отличный день для прогулки под парусом.
— А не слишком ветрено? — спросила мать Бена.
Дед повернулся к Бену. Загорелый, беловолосый, центр всего на свете. Бен думал о том, что сейчас видит дед: половицы террасы, его, Бена, широкий склон с дюнной травой, рассекающей океан переменчивой линией. Бен старался быть частью этого, частью террасы, океана, неба — всего, что доставляло удовольствие деду.
— Что скажешь, Бен? — окликнул его дед. — Не слишком ветрено для тебя?
— Нет, — ответил Бен и увидел свое отражение в лице деда, увидел, как изменила это лицо его храбрость.
— Тогда пошли, — сказал дед.
— Да. Пошли.
— А где Джамаль? — спросил дядя Вилл.
— Верно, — сказал дед Бена. — Где Джамаль?
— Сейчас я его найду, — пообещал Бен.
Он перепрыгнул через ограду террасы, порадовавшись возможности показать всем свою ловкость. Он знал, где должен быть Джамаль. Приезжая к их деду, Джамаль каждый раз ускользал в рощицу, стоявшую в самом дальнем углу принадлежащей дому земли, на маленький островок сосен, выросших чахлыми и перекрученными из-за налетавших с океана ветров. Сюда он и Бен уходили в прошлом году, чтобы, пригнувшись за кустами, разделить свою торопливую тайну, пока ветви сосен раскачивались над их головами, а родители пили на террасе пиво. То, что Джамаль, когда его ошеломляло совершенство дедушкиного дома, отправлялся на поиски уединения именно сюда, льстило Бену. Переходя дюнную траву и зная, что за ним наблюдают с террасы, он ощущал, как душу его затопляют гордость и очистительное, сладкое раскаяние. Он скажет Джамалю, что им пора остановиться. Пора проникнуться чувством ответственности, начать думать о других. Сказать это будет трудно, но приятно. Его слова станут чем-то вроде очищенной разновидности смерти. Бен утвердит свою чистоту. Джамаль поймет, думал он. А после он, Джамаль и дед уйдут в плавание. И может быть, он научит Джамаля тому, чему не смогла научить прошлым летом Конни. И они станут, как братья, вдвоем орудовать румпелем. Бен спускался по ведшему к рощице склону, и на него накатывало счастье, радость, которой он не испытывал уже год, если не больше. Океан лежал перед ним — слепящий, кое-где подернутый пеной. А за спиной Бена вставал затененный дом с его нравственной чистотой, с глазами родителей.
Когда он подошел к рощице и увидел, что в ней пусто, его приподнятое настроение как рукой сняло. Он был так уверен, что найдет здесь Джамаля, мечтательно и одиноко сидящего на земле прислонившись спиной к одному из чешуйчатых коричневых стволов и взвешивая на ладони сосновую шишку. Все его мысли свелись к одной: как он будет стоять над Джамалем и говорить, ласково, но твердо, глядя в его поднятое кверху одинокое лицо. И на Бена вдруг навалилось надрывающее душу чувство одиночества, опустошенности, словно, добравшись до места, которое должен был, предположительно, занимать Джамаль, он невольно вторгся в область чувств, на которые Джамаль имел большие, чем у него, права. И Бен представил себе, как найдет Джамаля, притащит его под эти деревья, бросит на землю и скажет ему — что? Потребует объяснений, вот что. Да, каких-либо объяснений.
Он прошел к дальнему, выходящему на океан краю рощицы. Гневным взглядом окинул простор воды и подумал, не побежать ли ему к дому, не сказать ли всем, что Джамаль опять куда-то запропастился, так что им с дедом придется выйти в океан вдвоем. И тут же увидел Джамаля внизу, на пляже. Джамаль стоял у самой кромки воды, волны омывали его лодыжки, а он подбирал камушки и швырял их в океан. Подбирал и швырял, подбирал и швырял, методично — так, точно его подрядили очистить пляж от камней. Бен побежал к нему. Он не окликнул Джамаля, не позвал по имени. Не хотел отдавать его имя воздуху.
