– И чем наградили ваших друзей? – спросил Денис.
Вопрос застал меня врасплох, я не знал, был ли награжден экипаж и чем.
– Им была объявлена благодарность, – нашелся я. – Но им очень были признательны спасенные полярники.
Младший Миша глянул на меня темными блестящими глазами, шмыгнул носом и вышел из предбанника. Я сменил тему и начал рассказывать оставшемуся со мной Денису про свои походы в тайгу, про наши плавания по Иркуту, про то, как мой отец один на один боролся с рысью, которая могла когтями задних ног одним движением вспороть живот.
– Когда она, спрыгнув с дерева, напала на собаку, мой папа, спасая ее, бросился на помощь, сзади схватил ее за передние лапы и прижал к земле. Она прокусила ему плечо, но он все равно победил ее.
– А моя мама тоже меня спасла, когда меня маленького спихнули в воду, – сказал Денис. – Она так отделала хулиганов, что они до сих пор ее боятся.
– Какие страсти вы им рассказываете, – сказала неслышно подошедшая Саяна. – Они же ночью спать не будут.
И тут из-за нее молча вышел младшенький Миша и протянул мне листок бумаги. На нем красным фломастером была нарисована звезда Героя. И внизу была сделана приписка:
Жоржу Шишкину за елку и спасенных полярников.
– Это наш дедушка Калинин, – засмеялась Саяна. – Он всех награждает орденами и медалями. Бабушку – за вкусно приготовленный ужин, меня – когда я возвращаюсь из экспедиции.
– С возрастом мы теряем прозрачность души, – растроганно сказал я, погладив Мишу по голове. – А у них она, как капелька, висит рядышком. Тронешь, тут же сорвется.
Глядя на Саяниного сына, я вспомнил своего, которого тоже звали Михаилом. Нынче ему исполнялось восемнадцать лет, и Зина, чтобы его не забрали служить в армию, решила отправить учиться в Англию. Изредка он писал письма, и я страшно скучал по нему. Саяна старательно избегала встречаться со мной глазами, и мне казалось, что она хочет забыть свою минутную слабость и свой остановивший меня торопливый шепот. Со всеми делами мы управились, когда на Прудово навалилась темная ночь. Небо очистилось от облаков, с низин потянуло прохладой и свежестью. Поочередно все сходили в баню, смыли дневную усталость, попили чаю, и я поднялся наверх. На этот раз спать мне Саяна постелила на кушетке в своей деревянной юрте. Перед тем как выключить свет, я еще раз полистал книги Банзарова, затем мне на глаза попался Конфуций, я полистал и эту книгу. Китайский философ полагал, что власть правителя священна и она дарована небом. Ни больше и ни меньше! Про любовь и путешествия там ничего не было, и я, отложив ее в сторону, выключил свет. И тут же через оконное стекло, сквозь точно отштампованные на монетном дворе листья, на меня глянуло близкое, как карта Геродота, небо, на покатые плечи которого пуховой шалью был накинут подрагивающий Млечный Путь. Хрустальное безмолвие звезд непостижимым образом указывало и на мою причастность к этому неразложимому миру, который, заполняя собой все видимое и невидимое, существовал не только там, за стеклом, но и во мне. Я знал, что через минуту-другую с меня будет снято мое земное назначение и на несколько часов я перестану думать о Чингисхане, о монголах, о тех местах, где прошло мое детство, и о том непростом для меня полете, и о нечаянном поцелуе Саяны на болоте. Не знал я только одного, что опять приснится летящая по небу Жалма, которая остановит посреди болота коня и, глядя на меня Саяниными глазами, точно желая о чем-то предупредить, начнет что-то шептать мне.
Я открыл глаза и увидел стоящую у окна во всем белом Саяну, она смотрела в окно на звездное небо, должно быть, как и я, зачарованная его глубиной и непостижимостью. Или пыталась понять и соединить в себе видимое и невидимое.
Я быстро приподнялся, опустил ноги на баранью шкуру и сделал попытку встать, но Саяна приложила к губам палец, тем самым давая понять, что делать этого не следует, тишина была нашим союзником, и не было надобности ее пугать. Обняв Саяну, я уткнулся головой в ее мягкий живот и вдруг явственно услышал, как во мне, набирая силу, забухал молчавший долгое время сердечный колокол…
– Я думал, что проведу эту ночь с Конфуцием, – пошутил я, когда под утро она собралась уходить к себе.
– Мне приснился сон, что я не могу выйти из болота, – тихо ответила Саяна. – Но появился ты и сказал: стой на месте, я тебя выведу.
– Ну и что, вывел? – поинтересовался я.
– Не знаю, – тихо ответила Саяна. – Я помню только одно: я стою и держусь за тебя. Знаешь, там, на болоте, я гадала, почему именно сейчас ты появился в моей жизни? И где ты был раньше?
Она тихо ушла к себе, а я лежал и смотрел, как комнату покидала ночь, вначале на стене обозначилось окно, осторожно, точно пробуя тишину, шевельнулись на березе листья. И, как по команде, с первыми лучами солнца, словно радуясь новому дню, вдруг защебетали, запели птицы.
Я лежал и вспоминал лучшие дни своей жизни, когда ранним утром мы приходили на свой училищный аэродром, запускали двигатели и, получив команду, начинали руление к исполнительному старту. Вдоль нашего движения, выскочив из своих норок, точно маленькие солдатики, отдавая честь, на задних лапках стояли суслики. Оторвавшись от чистой и словно умытой земли, самолет без единого толчка, подчиняясь малейшему движению, плыл в утреннем воздухе, и мне казалось, что он такое же, как и я, живое существо, которое вместе со мною радуется восходящему солнцу, спокойному воздуху, синему небу. В такие секунды меня охватывало удивительное чувство восторга, что жизнь подарила мне известное только птицам ощущение полета.
Но совсем еще недавно мне по ночам виделись картины огромного города, в котором, подхваченный людским потоком, где каждый был как бы сам по себе, я двигался к метро. Подчиняясь общему движению, я плыл в нем, не представляя, что мне нужно от этого движения и зачем я в нем.
Эта произошедшая во мне перемена вдруг наполнила меня забытой и такой приятной силой зарождающегося дня. Я встал, оделся и тихо спустился вниз. Все еще спали, лишь на стене тихо постукивали настенные часы. Я прошел на кухню, достал из-под стола картошку, почистил ее и решил, пока все спят, приготовить картофельные драники. Меня научила делать их мама, получалось быстро и вкусно. Едва я зажег газовую конфорку, как на кухне появилась Саяна. Она неслышно подошла и прижалась к моей спине.
– А ты, оказывается, еще и хороший повар, – сказала она.
Перед отъездом в Москву я решил сходить в магазин, который находился на краю деревни, рядом с дорогой. Мне захотелось купить Саяниным ребятишкам подарки, уж больно меня растрогал рисунок со звездой Героя. Проводить меня до магазина взялась Фаина Тихоновна. По дороге она рассказывала про прежнюю, спокойную жизнь в Прудове, которая изменилась с появлением здесь новых русских.
– Как-то зимой зашла ко мне Торбеева. Ну эта, бывшая Нилина подружка. Вышла, как сама выразилась, выгулять свою норковую шубу. На каждом пальце по перстню, на шее, как у таксы, золотой ошейник. И сынок в нее. А вот и он, легок на помине!
Мимо нас к магазину подлетела крутая иномарка и, загородив вход, остановилась у самого крыльца.
– Ему, видите ли, места мало, – не меняя своего обличительного тона, продолжила Фаина Тихоновна. – Была бы возможность, так он бы заехал прямо в магазин.
Из машины вышел широкоскулый в черной майке и синих джинсах парень. Он мне напомнил молодого Болсана Торбеева. Я даже хотел, как это бывало раньше, махнуть ему рукой: мол, какими судьбами тебя, земляк, занесло в такую даль. А потом сообразил, что это не он, а его сын Вадим Торбеев, о котором рассказывала мне Саяна. Мы с Фаиной Тихоновной зашли в магазин следом за ним. Там уже была небольшая очередь, деревенские, по своему обыкновению, не торопясь, покупали крупы, соль, сахар, вермишель. Торбеев не стал ждать, он прямо через женские головы протянул продавщице тысячную бумажку.
– Пива и сигарет. На все! – громко сказал он.
Женщины, стараясь не встречаться с ним глазами, начали возмущаться, но он смотрел сквозь, как бык через загородку. Я тронул его за плечо.
– Молодой человек, здесь все же очередь!
Он глянул на меня все тем же остановившимся взглядом, словно решая, снизойти до ответа или пропустить мои слова мимо ушей.
– Это для вас очередь, а у меня на нее нет времени, – бросил он.
– Придется поискать.
– Хорошо, для вас я поищу, – сострил он, забирая у продавщицы пакет с бутылками. – Для вас у меня время найдется, – уже с угрозой в голосе сказал он.
Купив конфет и других сладостей, я вышел на улицу. Торбеев не обманул, у него действительно было время.
– Вам что, папаша, не нравятся здешние порядки? – поигрывая бицепсами, спросил он.
– Не нравятся, – помедлив, ответил я.
Меня задирали самым наглым образом. Давненько я не сталкивался с подобным к себе отношением. Последняя стычка у меня состоялась лет тридцать назад, когда пришлось отбиваться от почитателей своей будущей жены. Мне стало смешно, и я, не сдержавшись, улыбнулся. Моя улыбка взорвала Торбеева.
