хфункции. Опасались, что сей Ерохин от удара об грот-мачту будет
конуженным, аки покойный инвалид Зверюгин, и маршировать по палубе зачнет
беспрестанно. Но обошлось, слава Богу. А ипонцам энтим мы в ответ с
мортиры навесили так, что снаряд улетел вглубь Ипонии и, наверняка,
наделал там нарушениев премного, во славу русского оружия. Чего в точности
порушено было не ведаем, поелику пушка зело изрядная и палит далече, с
корабля не видать. Посему выходит, что с честию из баталии мы вышли, и
потерь у нас токмо грот-мачта единая, а у ипонских басурман -- не в пример
нам хуже, и неизвестно чего и сколько.
А ишо во время путешествия матрос Бричкин рассказывал премного историй
всяких. Быдто плавая по средиземным морям, встречал он зверья всякого,
навроде морского монаха и морского салдорефа. А ишо всякой другой дичи
поменьше. Дак я ентому Бричкину не поверил, а принял его брехню за
невежественные фантазмы, и послал его драить палубу для вразумления. А сам
тую же ночью с помощником капитана Хариным уселся ужинать в трюме, как был
в ту пору праздник святого Петра. Отужинав преотлично, полезли мы с
Хариным на палубу, дабы нужду за .борт справить, и, вылезя наконец наверх,
заметили в воде морского черта. Глаза у того черта светились, аки факелы,
а хвост имел рыбий, навроде русалки, а в руке рогатину прижимал. Мы с
Хариным так на палубу и повалились от бесчувствия, а как маленько
очухались, так занесли энтот курьез в судовой журнал.
Так и проплыли мы без особых происшествиев до самой Америки. И токмо,
когда Харин землю впереди завидел, то выпал от удовольствия с капитанского
мостика и поломал ребра.
Попрощавшись с земляками, пошел я вглубь континента. А корабль с командою
обратно отплыл.
Шел я безостановочно восемь ден, питался на ходу и только, инда редко, на
дерево евкалипт поспать залазил. А как я на дереве отсыпался, то внизу в
то время ходили хищные твари, навроде львы и аблизьяны, токмо другие. На
девятый же день повстречался мне первый американец в штанах из перьев.
Кинул он первым делом в меня топор, да не попал. А его с ног кистенем сшиб
и кулаками отметелил до бесчувствия. А сам дале пошел. Пробовал так же
копать ихнюю землю и золото в яме искал. Вырыл окоп в земле глубиною
сажени в полторы -- золота нету. Шел ишо пять ден и набрел на американскую
деревню. Домов из дерева они тута не строят, а живут, аки турки, в
палатках из говяжих шкур. А по-аглицки не разумеют. Смекаю, сбрехали тебе,
государь, что тута по аглицки говорят. Получается, тщетно меня Белецкая
штудиями мучила. Уж предпочтительней бы изучить мне было за сию пору
гишпанский али ипонский языки, и покуда мой брат с бабами в апартаментах
лобзался б, я б нешто друг севильского кабаньеро, горлапанил под окнами
заморские серенады, отойдя подальше от окошка, чтобы по башке цветошным
горшком мне бы не переделали, как инвалиду Зверюгину (шутю я, государь). А
ежели сурьезно, то соскучился я по тебе, государь, по братишке свому
Ганнибалу и по Петербургу.
Познакомился с воеводою племени, с коим общались знаками, махая руками.
Воеводу, как я уразумел, кличут Большим Оленем али Лосем, в точности не
разберешь. Кругом дикость -- хлеба не сеют, а токмо охотятся. И бабы
платьем не прикрываются, титьки наружу торчат, дюже срамно. Тебе б, Петр
Алексеевич, вернее было б сюды Ганнибала заслать, ему б енти срамные бабы
аккурат по вкусу пришлись.
Рядом с деревнею копал яму. Золота в ней не нашел.
Воевода Большой Лось показал мне руками, что его племя воюет с соседним
племенем Черноногих, и что сперва приняли они меня за черноногого
лазутчика и чуть было не порубали топорами. А ишо есть тут у них
прелюбопытный обычай -- у врагов живых али убитых отрезают оне шкуру с
головы с волосами вместе, навроде свежуют макушку. И ентот варварский
обычай таким привычным стал, что они, навроде запорожских казаков, бреют
головы, оставляя хохол посередине, чтобы сподручнее было за тот хохол
держаться, когда им голову подмышкой зажав, макушку свежевать станут.
Большой Лось показал мне дорогу дальше. Я подарил гостеприимному Лосю
увеличительную лупу, а он мне -- звериный зуб на веревке. Чтобы не обижать
Лося, я зуб взял и повесил на шею, а когда отошел за поворот -- выкинул его
в кусты.
Ишо через десять ден набрел я на другую деревню, где заночевал и пополнил
запасы провизии.
Воеводу здешнего кличут Большой Бык али Вепрь, хотя по ему ентого не
скажешь -- росту малого, ноги тошшие, а голова плешивая. Вечером угощали
меня здешней махоркой. Махорка забористая и зело духовитая. Трубка у них
на всех одна, курят ее всей деревней, садятся кружком и курят. Мыслю я,
что если прислать сюда поболе трубок, то возможно бы было менятся с
местными индусами на табак или шкуры.
Плешивый Вепрь предлагал мне остаться у них и жениться на его дочке. Я,
чтобы его не обижать, пообещал жениться на обратной дороге.
Сын воеводы подарил мне портки из перьев и еще один зуб на веревке.
Воевода показал руками, что на юге живут белые люди, навроде русских.
Утром отправляюсь туда. Жди сообщений.
Челом бью. Занзибал Пушкин.
P.S. Недалече от деревни копал яму. Золота в ней не обнаружено.
Секретною почтою в С.-Петербург. Царю Петру Алексеевичу."
Меншиков письмо порвал. А боле писем от Занзибала не было. Когда Занзибал
дошел до поселения белых людей, его схватили и продали в рабство. Поначалу
Занзибал работал на хлопковой плантации, где с тоски начал сочинять
комические куплеты, чем неожиданно сделал себе карьеру. Он был замечен
хозяином и переведен слугой в дом. Днем Занзибал работал на кухне, а
вечером пел для хозяев свои куплеты. Он женился на одной мулатке и прожил
с нею всю жизнь. Частенько Занзибал рассказывал на кухне о жизни в России,
о Зимнем Дворце и императоре Петре Великом. Но ему никто не верил. Все
посмеивались над его болтовней и, в конце концов, Занзибал перестал об
этом говорить.
Умер он глубоким стариком от цирроза печени, оставив после себя восемь
человек детей и несметное множество комических куплетов.
Если представить Занзибала корнем генеологического древа, то одной из
веток этого древа будет известный американский поэт Уолт Уитмен. Прочтем
же, друзья его стихотворение "Кто я такой на этой прекрасной земле".
Когда ты смотришь ясным глазом
На толщину моей губы -
Ей наградил меня Грендфазер,
Был негром он с брегов Невы.
Любил он виски под грибы.
А я, мой друг, люблю "Будвайзер"...
На третий год после отъезда Занзибала в Америку, царь Петр неожиданно умер
от простуды. Меншиков оказался никому из царей ненужным, и его отправили в
ссылку. Перед ссылкой Меншиков в бессильной злобе сжег часть
государственного архива, в том числе, все документы, касавшиеся ефиопов
Пушкиных. Поэтому Александр Сергеевич Пушкин и не дописал "Арапа Петра
Великого-1" про своего предка Ганнибала. Не имея на руках документов, он
не знал, чем там у него дело кончилось. Поэтому и о пропавшем в Америке
Занзибале вовсе забыли. Да и кому о нем в России было вспомнить, когда у
него все родственники в Америке.
