В своем поезде они видятся только мельком, чтобы получить, с последующим выполнением, новое расписание на неделю, которое Первый из них пишет на листках из блокнота и каждое воскресенье раздает руководителям групп; там же они получают деньги на недельное пропитание, и там же помощник Первого выслушивает каждого из них — что кому надо из одежды, или что-то нужно передать наверх, или кто-то жалуется на здоровье. Программа состоит в следующем: надо так состыковать поезда и вагоны, чтобы встречи стали практически невозможны, и судьбы их расходятся до конца недели. Итак, можно сказать — кстати, все это я вывел благодаря напряженной работе мысли, я представлял себя одним из них, я страдал и радовался, как они,— так вот, можно сказать, что они ждут воскресенья так же, как мы наверху ждем нашего: оно приносит отдых. Почему Первый выбрал именно этот день? Вовсе не из уважения к традиции — это как раз могло бы в них удивить; просто он знает, что по воскресеньям в метро ездят другие пассажиры и любой поезд менее узнаваем, чем в понедельник или в пятницу.
Осторожно соединив куски мозаики, я понял первичную фазу операции и начал с поезда. Те четверо, согласно результатам учета, спустились в метро во вторник. Вечером того же дня на станции «Саэнс Пенья» они изучали лица проезжающих машинистов в раме окна. Первый подал знак, и они сели в поезд. Теперь надо было ждать до «Пласа-де-Майо» и, пока поезд проезжает тринадцать последующих станций, устроиться как-то так, чтобы не попасть в один вагон со служителем. Самое трудное — поймать момент, когда, кроме них, в вагоне никого не будет, им помогло джентльменское распоряжение транспортной корпорации Буэнос-Айреса, которое отводит первый вагон для женщин и детей, и по укоренившейся привычке жители города не жалуют этот вагон своим вниманием. Начиная со станции «Перу», в вагоне ехали две сеньоры, которые говорили о распродаже в «Доме Ламота» («Карлота одевается только там»), и мальчик, погруженный в неподходящее для него чтение «Красного и черного» (журнал, а не Стендаль). Служитель был приблизительно в середине состава, когда Первый вошел в вагон для женщин и негромко постучал в дверь кабины машиниста. Тот открыл с удивлением, но пока еще ничего не подозревая, а поезд уже приближался к «Пьедрас». «Лиму», «Саэнс Пенья», «Конгресо» проехали без происшествий. На «Паско» была задержка с отправлением, но служитель был на другом конце состава и беспокойства не проявил. Перед «Рио-де-Жанейро» Первый вернулся в вагон, где его ждали трое остальных. Через сорок восемь часов машинист, одетый в штатское — одежда была ему немного велика,— смешался с толпой, выходившей на «Медрано», и послужил причиной неприятности для старшего инспектора Монтесано, увеличив на единицу число пассажиров в пятницу. А Первый тем временем уже вел состав, тайком обучая этому делу остальных троих, чтобы они могли заменить его, когда придет момент. Полагаю, они проделали то же самое и со служителями в тех поездах, которые использовали.
Хозяева нескольких поездов, они располагали движущейся территорией, где могли действовать в относительной безопасности. По-видимому, я никогда не узнаю, чем Первый брал машинистов «Англо» — вынуждал их или подкупал — и как они ускользали от возможного разоблачения, когда встречались с другими служащими, получая зарплату и расписываясь в ведомости. Я могу только отдаленно догадываться, непосредственно вскрывая один за другим механизмы их жалкого существования, постигая внешнюю сторону их поведения. Тяжело было представить, что едят они почти исключительно то, что продается в станционных киосках, пока я не понял, что самое жуткое в их жизни — отсутствие привязанностей. Они покупают шоколадки и медовые пряники, сладкие молочные и кокосовые пастилки, халву и питательные карамельки. Едят их с безразличным видом человека, решившего полакомиться, но когда они едут в одном из своих поездов — на пару решаются купить огромный медовый пряник с орехами и миндалем, пропитанный сладким молоком, и едят его стыдливо, маленькими кусочками, испытывая удовольствие, как от настоящей еды. Полноценное питание — неразрешимая проблема для них; сколько раз их будет мучить голод, и сладкое станет противно, и воспоминание о соли тяжелой волной поднимется во рту, наполняя все их существо мучительным наслаждением, а с солью — вкус недостижимого жаркого и супа, пахнущего петрушкой и сельдереем. В то время на «Пласа Онсе» как раз устроили закусочную, и порой запах дымящихся колбасок и сандвичей с вырезкой доходил до платформы метро. Но они не могли посещать ее, поскольку закусочная помещалась по другую сторону турникетов, на платформе, откуда поезда идут на «Морено».
Другой тяжелый момент их жизни — одежда. Брюки, юбки, нижние юбки изнашиваются. В меньшей степени — пиджаки и блузки, но их надо время от времени менять, хотя бы из соображений безопасности. Однажды утром, когда я следил за одним из них, пытаясь лучше понять их порядки, я обнаружил способ, каким они поддерживают отношения с теми, кто наверху. Это происходит так: они приезжают по одному на указанную станцию в указанный день и час. Из внешнего мира является некто со сменой одежды (позже я убедился, что обслуживание осуществлялось полностью, белье каждый раз отдавалось в стирку, а костюм или платье периодически отдавали гладить), и двое садятся в один и тот же вагон подошедшего поезда. Там они могут поговорить, сверток переходит из рук в руки, и на следующей станции они переодеваются — это самая трудная часть — в туалетах, всегда пустых. Через станцию тот же самый агент ждет их на перроне; они вместе едут до ближайшей станции, и агент выходит на поверхность со свертком заношенной одежды.
Чисто случайно, уже когда я убедился, что ориентируюсь почти во всех вопросах этого мира, я обнаружил, что, кроме периодического обмена одежды, у них есть склад, где весьма ненадежно хранятся кое-какие носильные и другие вещи для непредвиденных ситуаций, возможно, чтобы на первых порах снабдить новичков, число которых определить не берусь, но, думаю, оно велико. Один мой приятель показал мне на улице старика, что-то вроде «букиниста» под арками Кабильдо — ратуши колониальных времен. Я разыскивал старый номер журнала «Сур»; к моему удивлению, а возможно, благодаря моей готовности принять неизбежное, букинист посоветовал мне спуститься на станцию метро «Перу» и повернуть налево от платформы, где начинается туннель, оживленный и, как полагается в метро, очень душный. Вот там-то и были беспорядочно навалены груды книг и журналов. «Сур» я не нашел, но зато увидел неплотно прикрытую дверцу в соседнее помещение; кто-то стоял спиной ко мне, затылок и шея его были бледные-бледные, как это бывает только у них; на полу, мне показалось, лежали какие-то пальто, платки, шарфы; букинист принимал этого человека за бродячего торговца или перекупщика вроде его самого; я не стал разубеждать и купил у него «Трильсе» [203] в прекрасном издании. Но вот относительно одежды я узнал нечто ужасное. Поскольку у них есть лишние деньги и они стремятся их истратить (думаю, в тюрьмах слабого режима то же самое), то удовлетворяют свои капризы с такой настойчивостью, что это поразило меня. Однажды я следил за молодым блондином, которого всегда видел в одном и том же коричневом костюме; он менял только галстуки, два-три раза в день он входил в туалет специально для этого. В полдень он выходил на станции «Лима», чтобы купить галстук в киоске на платформе, он долго выбирал, не решаясь, это был его праздник души, его субботняя радость. Я увидел, что карманы его куртки оттопырены — там были галстуки,— и почувствовал, что закричу от ужаса.
Их женщины покупают платочки, маленькие безделушки, брелоки — все, что помещается в киоске и в сумочке. Иногда они выходят на станциях «Лима» или «Перу» и остаются на платформе посмотреть витрины, где выставлена мебель, долго разглядывают шкафы и кровати, смотрят на них, скромно подавляя желание купить, а когда покупают какую-нибудь газету или журнал «Марибель», надолго углубляются в объявления о распродаже, рекламы духов, модной одежды, перчаток. Они почти готовы забыть инструкции по поводу безразлично-отрешенного вида, когда видят матерей, везущих детей на прогулку; две из них несколько дней сохраняли равнодушный вид, но в конце концов встали со своих мест и начали ходить около детей, почти что касаясь их; я бы не очень удивился, если бы они погладили их по голове или дали бы им конфету, в метро Буэнос-Айреса обычно такого не увидишь, да, наверное, ни в каком ином метро.
Долгое время я спрашивал себя, почему Первый спустился с тремя спутниками именно в тот день, когда производят учет. Зная его методы, было ошибкой объяснить это желанием произвести впечатление — совсем не в его духе нарываться на скандал в случае обнародования разницы в цифрах. В большем соответствии с его тонким чутьем было другое предположение: в эти дни внимание персонала «Англо» было приковано целиком и полностью к операциям учета. Захват поезда представлялся поэтому более выполнимым, и даже возвращение на поверхность подмененного машиниста не могло привести к опасным последствиям. Только через три месяца случайная встреча бывшего машиниста со старшим инспектором Монтесано в парке «Лесама» и выводы, молча сделанные последним, смогли приблизить его и меня к истине.
