Александр Янов - Россия и Европа-т.3

ПайпсR Цит. соч. С. 225.

Соловьев B.C. Смысл любви. С. 48.

Там же.

Ничего, впрочем, особенно странного нет в том, что полемиче­ские тирады Соловьева так точно совпали с аккуратными выкладка­ми Розена. Просто в обоих случаях имеем мы дело с одной и той же традицией русской мысли, с декабристской патриотической тради­цией, с порога отрицающей племенные, по сути, расистские приори­теты выродившегося славянофильства и все, что привнесли они с собою в российскую политику.

Как бы то ни было, второй аргумент Розена был такой: славяно­фильские амбиции неминуемо вели к преобладанию в российской внешней политике того, что британский исследователь Доминик Ливен назвал впоследствии «либеральным империализмом». Другими словами, к усвоению западниками мечты о Царьграде и о «влиянии на Балканах», которое так близко к сердцу принял Пайпс. Смертельная опасность «либерального империализма» состояла, по мнению Розена, во-первых, в том, что он неминуемо втягивал Россию в совершенно ненужную ей конфронтацию на Балканах с Австрией, за которой стояла Германия, а во-вторых, намертво привязывал Россию к союзу с Францией. Семь десятилетий спустя после 1914 года знаменитый американский дипломат и исто­рик Джордж Кеннан назвал этот союз ««роковым альянсом». И даже написал о нём толстую книгу[126].

Глава девятая

П Л Э Н Роз 6 Н Э Как г^или петровскую Россию

Розен понял это задолго до 1914-го. Как профес­сиональному дипломату ему было ясно, что «отвязываться» от этого альянса, навязанного России контрреформистским режимом Александра III (похвалявшимся, как мы помним, в полном противо­речии со своей реальной политикой, что единственные её союзники - русская армия и русский флот), нужно заранее.

И в этой связи идея Континентального союза, которую упорно проталкивал Витте, очень для такого «отвязывания» подходила. Конечно, с точки зрения Франции идея эта была обречена: ни при

каких обстоятельствах не согласилась бы она навсегда отдать нем­цам Эльзас. Зато с точки зрения безопасности России идея Континентального союза, официально истолкованная как альтерна­тива «роковому альянсу», выглядела идеальной. Просто потому, что отказ Франции от этого союза освобождал бы Россию от обязательств по альянсу. В этом случае в любом конфликте между великими дер­жавами Европы Россия могла бы занять единственно разумную для неё позицию вооруженного нейтралитета. Прецедент был: именно такую позицию заняла она в конфликте между Англией и Америкой при Екатерине.

Что до Константинополя, Розен вполне разделял аргумент Дурново: его приобретение не обещало России ровно никаких выгод. Хотя бы потому, что (даже в случае успеха) неприятельский флот, сосредоточенный в восточном Средиземноморье, всегда мог перекрыть ей выход из Черного моря. Гибралтаром, а не Констан­тинополем следовало ей овладеть, пожелай она военным путем обеспечить себе свободный выход на просторы голубого океана.

Труднее было «отвязаться» от Сербии. Но и тут можно ведь было вспомнить, с какой необыкновенной легкостью сама Сербия дважды - в 1881 и в 1905 годах - «отвязалась» от России. Причем, в первом случае вдобавок еще и заключила на 15 лет военное соглашение с ее злейшим врагом, Австро-Венгрией, которую М.П.Погодин обзывал, как мы помним, «бельмом на нашем глазу, типуном на нашем языке». Короче говоря, предлагал Розен ту самую переориентацию внешней политики России, которую требовала программа Столыпина. Перелленив центр тяжести этой политики с европейского конфликта и балканской мясорубки на освоение гигантских ресур­сов Сибири, переориентация эта как раз и обеспечила бы Столыпину те двадцать лет мира, которых требовали его реформы[127].

Не следует, конечно, думать, что Розен был в ту пору единствен­ным государственным человеком в России, делавшим в своём внеш­неполитическом планировании упор на освоение Сибири и даже на угрозу ей со стороны Китая. Британский историк обращает внимание на то, что «многие влиятельные люди в России, самые известные из

них князь С.Н. Трубецкой и М.О. Меншиков, ужасались [уже в начале XX века] потенциальной угрозе для полупустой Сибири со стороны громадного населения Китая и тревожным, с ихточки зрения, при­знакам восстановления его единства и военной мощи31.

Так или иначе, вовсе не потому, как видим, вступила Россия в губительную для себя мировую войну, что другого выхода у неё не было или что «выбор за нас сделала Германия», как пытается убе­дить читателей Пайпс. Альтернатива была.

В частности, Розен, как видим разработал и предложил ее задол­го до рокового июля. Современный британский историк междуна­родных отношений Доминик Ливен замечает по этому поводу, что «с точки зрения холодного разума ни славянская идея, ни косвенный контроль Австрии над Сербией, ни даже контроль Германии над про­ливами ни в малейшей степени не оправдывали фатального риска, на который пошла Россия, вступив в европейскую войну»32. Ибо, заключает он, «результат мог лишь оправдать мнение Розена и под­твердить пророчество Дурново»33.

Загадка

Только где же было взять в тогдашней России этот «холодный разум»?

Глава девятая Как губили петровскую Россию

В любом случае не может сколько-нибудь серьезный исследователь той роковой предвоенной ситуации отри­цать, что перед нами здесь загадка поистине гигантская.

Почему, собственно, поверила культурная элита постниколаев­ской России геополитической стратегии нелюбимого ею Александра III, оставшись глуха и к предостережению Соловьева, и к категориче­скому требованию Столыпина, и к настойчивым возражениям Витте34, и к пророчеству Дурново, и к альтернативному плану Розена,

LievenD.CB. Russia and the Origins of the First World War? NY., 1983. C. 10.

Ibid. P. 101.

Ibid. P. 154.

Восточный вопрос во внешней политике России конца XVIII - начала XX века. М., 1978..

и вообще к каким бы то ни было доводам «холодного разума» (точно так же, заметим в скобках, как не вняла она в 1863-м отчаянному воплю Герцена)? Почему так дружно- с таким беззаветным энтузиаз­мом -толкнула она свою страну в пропасть? Как могло такое случиться?

Вот же в чем на самом деле загадка, а вовсе не в том, как готови­лись завоевывать Россию большевики (еще за полгода до революции Ленин, как известно, ожидал ее лишь лет через 50-70). И тем более не в социально-экономических перипетиях ее дореволюционного бытия (во всяком случае внутри страны никаких экстраординарных неприятностей в ту пору не наблюдалось). Но если не в этом было дело, то в чем? Должна же в конце концов быть причина, которая толкнула Россию в июле 1914 года на фатальный риск. Причина, гово­рю я, ввязаться в войну, которую она практически неминуемо долж­на была проиграть, как проигрывала все войны, начиная с середины

века? Почему-тоже «цель, поставленная П.А. Столыпиным после революции 1905-1907 гг., - уберечь страну от новых потрясений - не была достигнута»35? Понимают ведь это, как видим, и российские историки. Но по какой причине не спрашивают, почему?

Много лет ждал я, что, по крайней мере, поставит эти решающие вопросы, от ответа на которые зависела судьба страны на столетие вперед, советская историография. Очень меня обрадовал выход в свет в конце 1970-х фундаментального коллективного труда «Восточный вопрос во внешней политике России конца XVIII - нача­ла XX века». Но нет, и в нём рассматривалась эта смертельная ошиб­ка вовсе не как ошибка, но как нечто естественное, обусловленное вполне абстрактной «буржуазно-помещичьей» природой царизма.Еще более чувствительным ударом по моей вере в российскую академическую историографию было появление в конце 1990-х, т.е. уже в постсоветской, свободной от диктатуры сакральных марксист­ско-ленинских «высказываний» стране пятитомной «Истории внеш­ней политики России», последний том которой был посвящен началу

века[128]. Увы, и там было то же самое. Этим, я думаю, и объяснялось моё облегчение, когда я узнал о выходе в 2007 году уже упоминавшей-

Кострикова Е.Г. Российское общество и внешняя политика накануне Первой мировой войны. М., 2007. С. 396.

ся монографии Е.Г Костриковой, специально посвященной внешнепо­литическим проблемам России накануне Первой мировой войны37. Уж здесь-то, был я уверен, не уйти автору от «проклятого вопроса».

Признаюсь, чтение монографии Костриковой добило мою веру в академическую историографию. Опять никакой загадки, никакой альтернативы губительной войне. Даже имён Дурново или Розена нет в именном указателе книги. О Соловьеве и говорить нечего. Витте упомянут дважды, но оба раза по поводам, не имеющим ни малейшего отношения к его внешнеполитической позиции. Ничего, кроме набивших оскомину в советские времена намеков, что вроде бы «помещичьи круги» были за сближение с Германией, тогда как «крупные финансовые, торговые и промышленные капиталисты» предпочитали союз с Антантой. Вот примерно так: «В России еще сохранялись силы, преимущественно помещичьего толка, настроен­ные на кардинальную перемену внешнеполитического курса страны в пользу Германии. И они были близки к Николаю II. Однако... сторон­ники Антанты имели значительный перевес»38.