Письмо И. С. Аксакова к отцу из Мологи Ярославской губ. (1850).[311]
Право, скоро Россия разделится на две половины: православие будет на стороне казны, правительства, неверующего дворянства и отвращающего от веры духовенства, а все прочие обратятся к расколу. Берущие взятку будут православные, дающие взятку – раскольники. В здешней губернии православный значит гуляка, пьяница, табачник и невежда. Если б Вы знали, как иногда делается страшно. Кора все больше и больше сдирается, и язва является вашим глазам во всем отвратительном могуществе. Причины язвы – в крови. Все соки испорчены, и едва ли есть исцеление.
Письмо И. С. Аксакова к семье из сельца Яковлева Ярославской губ. (1850).[312]
Под дворником Герасимом разумеется иное. Это олицетворение русского народа, его страшной силы и непостижимой кротости, его удаления к себе и в себя, его молчания на все запросы, его нравственных, честных побуждений… Он, разумеется, со временем заговорит, но теперь, конечно, может казаться и немым и глухим…
Письмо И. С. Аксакова к И. С. Тургеневу (1852).[313]
Вообще нельзя не поразиться тою нравственною зависимостью, тою духовною подчиненностью, в которой находится общество большей части губернских русских городов относительно главных начальников края. Образ жизни последних оказывает сильное действие на образ жизни даже не служащих членов общества. Если, например, губернатор расточителен, любит роскошь, увеселения, не совсем приличную свободу обращения с дамами и тому подобное, губернское общество мигом отразит на себе все вкусы и привычки Его Превосходительства.
Несколько слов об общественной жизни в губернских городах (1852).[314]
Особенность русского человека, а вместе и русской истории (о чем у меня уже написано кое-что), именно состоит в отсутствии всякого эффекта, всякой фразы. Нет ничего красивого; нет той неизбежной картинки, без которой Запад не умеет ни драться, ни пировать, ни любить, ни ненавидеть. <…> Русский человек или, лучше, русский крестьянин, есть в существенных своих проявлениях, действиях и словах такой великий наставник и проповедник истины и добра христианского учения, который убедит всякого, кажется, кто упрямо не заткнет ушей. <…> В русском человеке и русской истории видите вы такую простоту, такое беспримесное добро, такое отсутствие личного самолюбия, каких, конечно, вы не встретите ни в одном народе. Доброе русское дело вполне доброе дело, оно не разглашается. Картинки у нас нет. В крестьянине вы видите то же самое: та же правда, та же простота, то же отсутствие эффекта. Какая постоянная скромность, как бы ни было велико дело! Какое смирение! Нет ничего красивого, но именно потому такая душевная красота!
Письмо К. С. Аксакова к И. С. Тургеневу (1853).[315]
Женщина в Малороссии изящнее, чем в России, и имеет гораздо более значения. В них вовсе нет вялости и лени, и они госпожи в доме. Я говорю про народный быт. Они, кажется мне, довольно капризны, крикливы, и хохол отделывается от жинки упорным молчанием.
Запись в дневнике И. С. Аксакова 12 февраля 1854 г.[316]
На ярмарке русский человек считает себя как бы вне закона и гуляет напропалую, оправдывая всё словом: ярмарка! Всю ночь напролет крики и песни пьяных, писки, визги, грубейшие шутки и грубейший разврат со всем цинизмом, до которого русский человек охотник. <…> выйдешь на улицу и спешишь домой. Беспрестанно натыкаешься на безобразных пьяниц и мужского и женского пола; непрерывно раздаются в ушах ваших русские ругательства, как будто других слов и не существует для русского человека в праздник (надобно знать, что ведь это он всё чествует Богородичный праздник и на толки о переводе ярмарки в Курск отвечает, что Владычица этого не потерпит!). А на одну улицу и ходить было страшно. Там происходил совершенный Содом! Развратнее ярмарки я не видал. Малороссы гораздо скромнее.
Письмо И. С. Аксакова к родителям из Курска (1854).[317]
…Малороссия поет очень мало; она постоянно печальна (т. е. люди), в каком-то недоумении, так что Великороссия в сравнении с нею является какою-то бодрою, веселою, беззаботною, счастливою, будто удовлетворенною. Если раздаются где-либо громкие песни, особенно хором, то это, наверное, русские рабочие люди.
<…>
Во время крестного хода на Коренной ярмарке (который перевести из Пустыни не позволит Богородица, говорит народ) я видел, как утомленному народу в одной деревне хозяева колодца (крестьяне же) не позволяли пить воды иначе, как заплативши деньги! <…> Право, как заглянешь в нутро России, так душу обхватывает чувство безнадежности!
Письмо И. С. Аксакова к родителям из Ромен (1854).[318]
Если же крестьянину вместо 3-х рублей оброка вы назначите платить только полтора, то нет никакого сомнения, он придет просить вас через несколько времени сбавить еще рубль. И было бы очень глупо платить полтора рубля, когда можно заставить вас согласиться на полтинник, – рассуждает русский человек. Я часто вижу, как издевается он над честностью малоросса, которая кажется ему просто глупостью, и как жестоко обдувает их. «Нельзя, батюшка, дело торговое!» Необычайно умен и великая скотина русский торговый человек!
Письмо И. С. Аксакова к родителям (1854).[319]
Вам показывают фабрику, которой все части устройства называются иностранными названиями, разумеется, изуродованными. Везде виден плод науки и глубоких соображений, которым сметливо воспользовались переимчивые невежды. Доморощенный механик – бородач-раскольник, показывая мне машины, сознавался, что, по слухам, придуманы новые, лучшего и простейшего устройства, но что нет нигде образца, где бы подсмотреть можно было бы хоть потихоньку. Хорошо бы, продолжал он, как-нибудь заменить это тем-то, да подождем, пока англичане придумают: они, дураки, пусть придумают, а мы переймём! Слова эти сопровождались громким хохотом всех сопровождавших меня раскольников. Между тем в сущности выходит, что англичане их кормильцы, и что весь наш промышленный и работящий народ живет чужим умом.
Письмо И. С. Аксакова к родителям из Кролевца (1854).[320]
У нас точка отправления во всяком хозяйственном устройстве та, что все должны быть мошенники и воры; всё состоит из предосторожностей против мошенничества и в то же время из признания этого мошенничества как неминуемого зла. <…> И те, которые отпускают деньги, знают, что весь расчет будет ложный, и те, которые принимают, и те, которые ведут книги, и все лгут, лгут для удовлетворения требований официальной лжи, какого-то страшного чудовища, именуемого в России порядком и снедающего Россию.
Письмо И. С. Аксакова к родителям (1855).[321]
Ах, как тяжело, как невыносимо тяжело порою жить в России, в этой вонючей среде грязи, пошлости, лжи, обманов, злоупотреблений, добрых малых мерзавцев, хлебосолов-взяточников, гостеприимных плутов – отцов и благодетелей взяточников! <…> что ни говорите в защиту этой почвы, но несомненно то, что на всей этой мерзости лежит собственно ей принадлежащий русский характер! <…>
Чего можно ожидать от страны, создавшей и выносящей такое общественное устройство, где надо солгать, чтобы сказать правду, надо поступить беззаконно, чтобы поступить справедливо, надо пройти всю процедуру обманов и мерзостей, чтобы добиться необходимого, законного!
Письмо И. С. Аксакова к родителям (1855).[322]
Я вообще того убеждения, что не воскреснет ни русский, ни славянский мир, не обретет цельности и свободы, пока не совершится внутренней реформы в самой церкви, пока церковь будет пребывать в такой мертвенности, которая не есть дело случая, а законный плод какого-нибудь органического недостатка… По плоду узнается дерево; право, мы сто́им того, чтобы Бог открыл истину православия Западу, а Восточный мир, не давший плода, бросил в огонь!
Письмо И. С. Аксакова к брату К. С. Аксакову (1856).[323]
Вид дворянского сословия производит на меня действие раздражающее: ограниченность и узкость взглядов, невежество, привязанность к незаконному своему праву, отсутствие других двигателей, кроме интереса, барство и дармоедство, отсталость понятий. Я пробовал поднимать вопрос об эманципации. Куда! Так на дыбы и становятся.
Письмо И. С. Аксакова к родителям (1856).[324]
Издали Россия представляется такою сплошною массою безобразия, что здорового ядра под этой толстою корою и не видно.
Письмо И. С. Аксакова к семье из Мюнхена (1860).[325]
У нас нет ни настойчивости, ни этого немецкого Ausdauer, составляющего великую силу. В народе нашем оно имеет чисто пассивный характер, хотя существует. Я это знаю и сам по себе. Мы охотнее пойдем в мученики, в угнетенные и гонимые, чем станем бороться скучною, продолжительною, мелкою борьбою. Мы предпочтем любое страдание ежедневной работе, всему, что требует дисциплины, постоянства и выдержки! – Нет никакого сомнения, что немцы ограниченнее нас, славян, мы несравненно талантливее – но зато немец ушел вглубь, а мы расплываемся в нашей широте, но зато немец на свой талант приобрел 500 процентов, а мы на свои сто талантов не приобрели ни одного, а зарыли их в землю. В сознании своего превосходства мы оправдываем себя обыкновенно широкостью своей натуры. Но это не совсем справедливо, и положительные достоинства немцев нельзя выводить только из их ограниченности духовной.
