Письмо И. С. Аксакова к родителям (1856).[324]
Издали Россия представляется такою сплошною массою безобразия, что здорового ядра под этой толстою корою и не видно.
Письмо И. С. Аксакова к семье из Мюнхена (1860).[325]
У нас нет ни настойчивости, ни этого немецкого Ausdauer, составляющего великую силу. В народе нашем оно имеет чисто пассивный характер, хотя существует. Я это знаю и сам по себе. Мы охотнее пойдем в мученики, в угнетенные и гонимые, чем станем бороться скучною, продолжительною, мелкою борьбою. Мы предпочтем любое страдание ежедневной работе, всему, что требует дисциплины, постоянства и выдержки! – Нет никакого сомнения, что немцы ограниченнее нас, славян, мы несравненно талантливее – но зато немец ушел вглубь, а мы расплываемся в нашей широте, но зато немец на свой талант приобрел 500 процентов, а мы на свои сто талантов не приобрели ни одного, а зарыли их в землю. В сознании своего превосходства мы оправдываем себя обыкновенно широкостью своей натуры. Но это не совсем справедливо, и положительные достоинства немцев нельзя выводить только из их ограниченности духовной.
<…>
…русские дамы вообще несравненно грациознее и очаровательнее, и когда являются сюда, то, по сознанию всех немцев, совершенно затмевают не только немок среднего сословия, но и немок аристократического круга, принцесс и королев, хотя, разумеется, только по внешности. И всё-таки, как я ни убеждаюсь умом в истинном нравственном достоинстве немцев, – всё-таки мне тесно и душно с ними; немцу непонятны эти наши: была не была, жизнь – копейка, трын-трава, хоть трава не расти, куда ни шло, как-нибудь и т. д., всё это, что выражает чувство какой-то силы (может быть, и мнимой), широты и свободы. Но со всем этим трудно подвигаться вперед и вообще нести бремя и делать дело жизни. С этим не напишешь, как недавно здесь один молодой немец двадцати четырех лет, целое сочинение «Об эфиопском языке и о родственных с ним наречиях». Почтенно и в то же время как-то противно: придет же в голову заниматься эфиопским наречием! А между тем, его дело – заслуга перед всем человечеством!
Письмо И. С. Аксакова к семье из Мюнхена (1860).[326]
Разве русский крестьянин – не нравственное лицо? Самое нравственное во всем мире.
К. С. Аксаков. О драме г-на Писемского «Горькая судьбина».[327]
Русскому человечку, с его высшим требованием внутренней свободы, противно все условное, формальное, неискреннее, искусственное, натянутое или поставленное на ходули. Чувство лжи, неправды, заключающейся в условном явлении, до такой степени в нем чутко, что всякое подобное явление сейчас поднимается им на смех и мгновенно становится пошлостью. Эта черта живет не только в простом народе, но и в нашем образованном обществе.[328]
Если мы сличим нашу историю с историей западных государств, то ход нашего исторического развития представится нам в совершенно обратном направлении. Везде народы идут от стеснения, рабства и неволи к свободе; везде история являет поступательное движение от умственной и духовной косности к деятельности мысли и духа, от зверской жестокости законов к законам кротким и человеколюбивым. Путь нашего развития иной. От денежных пеней и отсутствия телесных наказаний в Русской Правде мы приходим к страшным уголовным казням Соборного уложения при царе Алексее Михайловиче; от свободы крестьян к крепостному праву; от вольного и шумного голоса народа на вечах, от степенного голоса Земли на земских соборах к мрачной тишине и безгласности русского народа в XVIII и в первой половине XIX века; от земской жизни, от земского участия в делах государственных – к мертвому бездействию.
Какая же причина такого странного обратного прогресса?
Та, между прочим, что между Государством и Землею не было той среды, которую мы называем обществом и которая – независимою духовною деятельностью народного самосознания – могла бы придать силу земской стихии и сдержать напор государственного начала: в течение восьми веков не создалось у нас ни училищ, ни литературы, и грех нашего всенародного невежества, нашего нравственного и умственного бездействия дал временную победу стихии деятельной, но чуждой нашей народности…[329]
В том-то и беда, что у нас нет ни ясной цели, которая бы соединила всех в единодушном стремлении, ни нравственной почвы под ногами, на которой мы бы могли утвердиться; что нам тяжела всякая работа мысли, всякий упорный, долгий, медленный, чуждый блеска и треска нравственный подвиг; что мы хотели бы, как по рельсам, докатиться без труда с полным удобством и комфортом в обетованную область общественной жизни и свободы![330]
Нам нечем превозноситься и славиться. Итог нашего тысячелетия скуден благими даяниями человечеству; нам не на что указать, в чем бы плодотворно проявилось наше историческое призвание в семье народов. Мы слышим в себе присутствие сил и талантов, но силы наши служили до сих пор только внешнему сложению государства, а на таланты наши, обильно отпущенные нам от Бога, не принесли мы ни единого таланта и едва не зарыли их в землю. С уважением должны мы взглянуть на западные народы, которым дано едва ли не менее, чем нам, непосредственных даров духа, но которые врученные им таланты умножили сторицею, подвизаясь в непрерывной работе. То, что составляет силу, крепость и упование России, принадлежит к такой области нравственной, которая не терпит ни похвалы, ни гордости, а требует смирения и непрестанного духовного подвига, «да не отнимется от нее и сия часть» за наше нерадение и грешную косность. Мы можем утешаться тем, что донесли к рубежу нового тысячелетия в неприкосновенной целости наши нравственные народные основы: и учение Веры в первоначальной догматической чистоте, и коренные добродетели народа, и стихию гражданского братства, выражающуюся в наших общинах, мирах и артелях, – но мы только донесли, мы еще не вывели их на путь всемирного исторического развития, мы еще не явили их света миру.[331]
Изо всех животных, способных в акклиматизации, человек, как известно, есть самое удобное животное и акклиматизируется всего послушнее и легче; но из различных экземпляров человеческой породы, бесспорно, самое видное, почетное и первое место в этом отношении принадлежит российским людям, то есть российской публике, российским образованным классам, но, конечно, не русскому простому народу. Это исключение просим подразумевать везде, где в нашем письме говорится об России и русских. Поселится ли русский человек, например, в Англии – не только делается он тотчас англоманом по убеждениям, образу мыслей и складу ума (это уже чисто дело головы), но и начинает чувствовать как англичанин: и желудок у него становится английский, и передние зубы как-то вырастают и стискиваются совершенно по-английски. Зато лучшей для него награды и быть не может, как услышать отзыв, что «он – англичанин, совсем как есть англичанин!». Посетите русского во Франции, в Париже – и откуда ни возьмись, даже у воспитанника духовной семинарии являются и быстрота говора и парижское произношение буквы р, как рр, и парижская певучесть речи, и французская вертлявость, и французская любезность, и мастерство французских фраз: француз, совершенный француз! Если в конце прошлого века Фон-Визин серьезно обижался дерзостью комплимента, которым французы обыкновенно приветствовали русского путешественника: Mais, monsieur, vous n’avez pas l’air russe du tout[332], – то русские путешественники XIX века уже совершенно не похожи на чудака Фон-Визина, и то, что поражало тогда француза, теперь уже сделалось совершенно нормальным и законным.
<…>
Европа мало знала русских до последней Восточной войны; она их боялась и ненавидела. С того же времени, как русские нахлынули на Европу и наводнили ее собою, Европа узнала их покороче, и результатом этого близкого знакомства вышло глубочайшее и всесовершеннейшее презрение. Это презрение вполне заслужено русскими путешественниками, и Европу нечего винить за то, что она считает их представителями всей русской нации, интеллигенциею русского народа! Европе неведомо, в каком обратном отношении находится русское «образованное» общество к русскому народу, она не исследовала всей нашей внутренней, домашней истории и потому имеет полное право заключать по нашим путешественникам и о всей нашей стране, а эти последние, как уже было сказано, способны были до сих пор возбуждать только презрение. И это презрение вызывается не варварством, не невежеством (путешественники не уступают своим образованием большинству французов), не внешним неряшеством одежды и уклонением от моды (русские одеваются лучше всех за границей и отступать от моды не смеют), не какими-либо особенными темными действиями, а именно безличностью, безнародностью, или вернее: с одной стороны, душевным холопством, трусостью перед чужим мнением, ложным стыдом, вечною заботою походить во всем на иностранцев, низким искательством у иностранцев похвалы или милостивой улыбки, угодничеством, отсутствием всякой самостоятельности в мнениях и убеждениях; с другой стороны – чванством, хвастовством самым суетным, самого низкого качества, тщеславною расточительностью и – барством, нисколько не величественным, а пошлым, пошлым до невыразительности! Разумеется, мы говорим про большинство; есть и тут почтенные исключения.
