А. Серов - Большая книга славянской мудрости

«Тогда-то чрезвычайная понятливость, любознательность и большая исполнительность Меншикова расположили к нему царя. Меншиков как будто заранее угадывал, чего царю нужно, и во всем спешил угодить его желанию. Случалось, запальчивый царь ругал его и даже бивал, Меншиков все переносил безропотно и терпеливо. И Петр привязался к Меншикову до такой степени, что чувствовал потребность в постоянной близости его. <…> Петр нашел в нем большого поклонника любимой царской мысли – преобразовать Русское государство на иноземный лад, Меншиков во всем казался Петру ненавистником старых русских жизненных приемов и обычаев и с жадностью готов был походить на западного европейца…

Настоящий друг – не матрац, но положиться на него можно.

Меншиков был неразлучен с Петром, с ним он работал на амстердамской верфи, с ним посещал университетские кабинеты и мастерские художников. Меншиков заранее еще в России подучился по-голландски и по-немецки, а находясь за границей, в глазах Петра быстро освоился с этими языками. Везде и во всем умел он нравиться своему властелину, разделял с ним и трудные работы по кораблестроению, и буйные попойки, и оргии. <…> Не было ничего, в чем бы Петр отказал своему другу Александру Даниловичу или просто Данилычу, как он называл его».

Михаил Ломоносов и Георг Рихман были не просто коллегами, а соратниками, стоявшими на передних рубежах науки и боровшимися с предрассудками окружающих.

Многолетняя дружба ученых росла и крепла в совместной работе; иногда они спорили, не соглашаясь по каким-то вопросам, но эти споры только укрепляли их отношения, ведь для обоих главное было – найти истину. Один из экспериментов по исследованию атмосферного электричества, проводимый учеными порознь, оказался смертельным для одного из них. Георг Рихтер погиб от удара молнии. Потрясенный Ломоносов написал графу Шувалову письмо, отрывки из которого представлены ниже.

Друг неиспытанный, что орех нерасколотый.

«Что я ныне к вашему превосходительству пишу, за чудо почитайте, для того что мертвые не пишут. Я не знаю еще или по последней мере сомневаюсь, жив ли я или мертв. Я вижу, что г. профессора Рихмана громом убило в тех же точно обстоятельствах, в которых я был в то же самое время. <…>

Только я за столом посидел несколько минут, внезапно дверь отворил человек покойного Рихмана, весь в слезах и в страхе запыхавшись. Я думал, что его кто-нибудь на дороге бил, когда он ко мне был послан. Он чуть выговорил: „Профессора громом зашибло“. В самой возможной страсти, как сил было много, приехав увидел, что он лежит бездыханен. <…> Мы старались движение крови в нем возобновить, затем что он еще был тепл, однако голова его повреждена, и больше нет надежды. Итак, он плачевным опытом уверил, что электрическую громовую силу отвратить можно, однако на шест с железом, который должен стоять на пустом месте, в которое бы гром бил сколько хочет. Между тем умер г. Рихман прекрасною смертию, исполняя по своей профессии должность. Память его никогда не умолкнет…»

Александр Герцен и Николай Огарев, несмотря на все жизненные перипетии, смогли сохранить свою дружбу на всю жизнь. Они познакомились в очень юном возрасте, сразу прониклись горячей симпатией друг к другу и решили, в лучших романтических традициях, принести клятву товарищества и верности идеалам справедливости. Судьба уготовила им немало испытаний, но в самые тяжелые часы воспоминание о чистой детской дружбе придавало им сил.

«Дружба наша должна была с самого начала принять характер серьезный. Я не помню, чтоб шалости занимали нас на первом плане, особенно когда мы были одни. Мы, разумеется, не сидели с ним на одном месте, лета брали свое, мы хохотали и дурачились, дразнили Зонненберга и стреляли на нашем дворе из лука; но основа всего была очень далека от пустого товарищества; нас связывала, сверх равенства лет, сверх нашего „химического“ сродства, наша общая религия. Ничего в свете не очищает, не облагороживает так отроческий возраст, не хранит его, как сильно возбужденный общечеловеческий интерес. Мы уважали в себе наше будущее, мы смотрели друг на друга, как на сосуды избранные, предназначенные.

Часто мы ходили с Ником за город, у нас были любимые места – Воробьевы горы, поля за Драгомиловской заставой. Он приходил за мной с Зонненбергом часов в шесть или семь утра и, если я спал, бросал в мое окно песок и маленькие камешки. Я просыпался, улыбаясь, и торопился выйти к нему.

<…>

Самая неразрывная дружба есть та, которая начинается в юности.

Запыхавшись и раскрасневшись, стояли мы там, обтирая пот. Садилось солнце, купола блестели, город стлался на необозримое пространство под горой, свежий ветерок подувал на нас, постояли мы, постояли, оперлись друг на друга и, вдруг обнявшись, присягнули, в виду всей Москвы, пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу.

Сцена эта может показаться очень натянутой, очень театральной, а между тем через двадцать шесть лет я тронут до слез, вспоминая ее, она была свято искренна, это доказала вся жизнь наша».

Проповедники Кирилл и Мефодий, причисленные к лику святых, на иконах часто изображены вместе, да и в литературе редко упоминаются порознь. Они были братьями по крови, но далеко не всегда братьев связывают такие близкие отношения, какие были у Кирилла и Мефодия. Они вместе создавали славянскую азбуку, вместе проповедовали и вместе разделяли тяготы монастырской жизни. Старшим из братьев был Мефодий, причем превосходил он Кирилла по возрасту на целых двенадцать лет. Мефодий достиг больших высот на духовном поприще, он раньше брата оставил мир и ушел в монахи. Кирилл был более одаренным в науках, знал много языков и первым принялся за составление алфавита для славян, который позже в его честь был назван кириллицей.

Их совместной миссией было распространение православия, проповедь велась на славянском языке. Но у языка в то время не было письменности, а значит, не было возможности сохранить знания. Кирилл и Мефодий не только разработали славянский алфавит, но и перевели на старославянский язык Священное Писание.

Ян Матейко. Святые Кирилл и Мефодий, 1885

Толстой был глубоко верующим человеком, Чехов слыл агностиком и нередко высказывал атеистические взгляды. Толстой писал крупную эпическую прозу, Чехов – короткие рассказы. Толстой призывал к опрощению и отказу от благ цивилизации, Чехов был сторонником прогресса. Два величайших русских писателя не совпадали во многом, но тем не менее их связывала крепкая дружба. Возможно, именно благодаря этой разности они могли восхищаться талантом и душевными качествами друг друга, ведь человек особенно ценит те достоинства, которых нет у него самого.

«Так эти два замечательных человека различны во многом, а между тем я никогда не видел, чтобы Лев Николаевич относился еще к кому-нибудь с такой нежной приязнью, как к Чехову. <…>

– Новый рассказ Чехова! Хотите слушать? – как бы анонсировал Лев Николаевич.

Все изъявили согласие.

С первых же строк чтения Л. Н. начал произносить отрывочные междометия одобрительного свойства. А затем не выдержал и во время чтения обратился ко мне с оттенком укоризны:

– Как же это вы сказали: „ничего себе“? Это перл, настоящий перл искусства, а не „ничего себе“.

Нет друга, так ищи, а нашел, так береги.

И после чтения Л. Н. с одушевлением заговорил о „Душечке“ и цитировал на память целые фразы. <…>

Через некоторое время к Толстым пришли свежие гости. Л. Н. поздоровался и спросил:

– Читали новый рассказ Чехова – „Душечку“? Нет? Хотите послушать?

И Л. Н. опять начал читать „Душечку“.

Более всего пленялся Л. Н. Толстой в последнее время чеховской формой, которая в первое время его озадачивала, и Л. Н. никак не мог свыкнуться с ней, не мог понять ее механизма. Но затем уяснил себе ее секрет и восхищался».

«О Толстом он говорил всегда с какой-то особенной, едва уловимой, нежной и смущенной улыбочкой в глазах, говорил, понижая голос, как о чем-то призрачном, таинственном, что требует слов осторожных, мягких.

Неоднократно жаловался, что около Толстого нет Эккермана, человека, который бы тщательно записывал острые, неожиданные и, часто, противоречивые мысли старого мудреца».