Это строки из стихотворения Иосифа Дика. Разумеется, написано оно было для очень узкого круга лиц – для однокашников, которые потом на долгую жизнь сохранили чувство сиротского братства. Обстоятельства сложились так, что война отняла у них даже Жукова. Александр Иосифович погиб в бою в 1943 году.
Как сложились судьбы первых воспитанников детского дома имени Первого мая? Исследователи из 37-й рыбинской школы собрали немало сведений об этом. Иосиф Дик в 1941 году добровольцем ушел на фронт. Там он получил тяжелое ранение – потерял кисти обеих рук. Но мужество и твердость характера были сильнее этого несчастья. Он хотел писать детские книги, и научился этому, не имея рук. Сегодня в школьном собрании есть особенный экспонат – протез Иосифа Дика, которым написаны все его литературные произведения, среди которых «Третий глаз», «В нашем классе», «Синий туман». Эти издания и сегодня ещё можно найти в некоторых детских библиотеках страны. Это хорошие книжки о справедливости и мужестве, которые так необходимы человеку даже в его повседневной жизни… Значительная часть фотографий, хранящихся в школе, – из личного архива Дика».
Собственно, именно об этом я и хотел написать. О невероятном мужестве Иосифа Ивановича (Ионовича) Дика, которого я хорошо знал. Это был жизнелюбивый человек, многое умевший. Он сам изготовил себе протезы для письма и пишущей машинки. Протезы в виде пальцев. И очень ловко печатал. И водил машину, тоже устроив для неё приспособление и получив права на вождение.
Его детские рассказы и стихи лучатся юмором и добротой. Его любили все, кто его знал.
Скончался Иосиф 22 июля 1984 года (родился 20 августа 1922 года).
Да, и одно добавление к запискам Бурцевой. О родителях Махача Тахо-Годи – отце Алибеке Алибековиче и матери Нине Петровне Семёновой – известно из воспоминаний сестры Махача, умершего в детском доме, Азы Алибековны Тахо-Годи, филолога-классика, переводчицы, доктора филологических наук, заслуженного профессора МГУ, вдовы великого А.Ф. Лосева. Алибек, её отец, был наркомом просвещения Дагестана, работал в ЦК ВКП(б), был профессором Моковского университета. В 1937 году арестован НКВД и 9 октября того же года расстрелян. Арестовали и мать, которая провела 5 лет в мордовских лагерях.
* * *
Донимали меня графоманы – «графы», как называл их мой недолгий коллега по «Литературке» Жигулин. Хороших поэтов всегда бывает мало, изделия их штучные, к тому же далеко не все их стихи проскочат через начальственное сито, а эти шли ко мне косяком. Пропускной системы, как в «Правде» или в «Известях», в редакции не было, пройти к нам с улицы мог кто угодно, и в результате на моём столе вырастали монбланы из толстых папок со стихами, которые не то что прочитать – перелистать – заняло бы уйму времени.
Правда считалось, что разобраться со стихами мне помогает член редколлегии Сергей Сергеевич Наровчатов. Но он обычно приносил если не свои, то стихи своих друзей, да и то не мне, а непосредственно Кривицкому. Ко мне он заходил раз в месяц за ставшей стандартной справкой-обращением в бухгалтерию. Я должен был ходатайствовать о выплате Наровчатову двухсот рублей за внутреннее рецензирование и чтение рукописей. Хотя ни того, ни другого он не делал, а моя справка была пустой формальностью, неким официальным оформлением награждения, так сказать, полуштатного члена редколлегии.
А потом Сергей Сергеевич резко пошёл в гору. В 1971 году его избрали первым секретарём Московской писательской организации. А эта должность предполагает избрание секретарём республиканского и большого Союзов писателей. Кроме того, место это – депутатское. И как венец: на нём можно получить героя соцтруда, которого Наровчатову дали в 1979 году, за два года до смерти. Он умер 22 июля 1981 года (родился 3 октября 1919 года).
Жаль Сергея Сергеевича. У него были стихи с душой и талантом. Вот – «Пёс, девчонка и поэт»:
Я шёл из места, что мне так знакомо,
Где цепкий хмель удерживает взгляд,
За что меня от дочки до парткома
По праву все безгрешные корят.
Я знал, что плохо поступил сегодня,
Раскаянья проснулись голоса,
Но тут-то я в январской подворотне
Увидел замерзающего пса.
Был грязен пёс. И шерсть свалялась в клочья.
От голода теряя крохи сил,
Он, присуждённый к смерти этой ночью,
На лапы буйну голову склонил.
Как в горести своей он был печален!
Слезился взгляд, молящий и немой…
Я во хмелю всегда сентиментален:
«Вставай-ка, пёс! Пошли ко мне домой!»
Соседям, отказав в сутяжном иске,
Сказал я: «Безопасен этот зверь.
К тому ж он не нуждается в прописке!»
И с торжеством захлопнул нашу дверь.
В аду от злости подыхали черти,
Пускались в пляс апостолы в раю,
Узнав, что друга верного до смерти
Я наконец нашёл в родном краю.
Пёс потучнел. И стала шерсть лосниться.
Поджатый хвост задрал он вверх трубой,
И кошки пса старались сторониться,
Кошачьей дорожа своей судьбой.
Когда ж на лоно матери-природы
Его я выводил в вечерний час,
Моей породы и его породы
Оглядывались женщины на нас.
Своей мечте ходили мы вдогонку
И как-то раз, не зря и неспроста,
Случайную заметили девчонку
Под чёткой аркой чёрного моста.
Девчонка над перилами застыла,
Сложивши руки тонкие крестом,
И вдруг рывком оставила перила
И расплескала реку под мостом.
Но я не дал девице утопиться
И приказал послушливому псу:
«Я спас тебя, а ты спасай девицу»,-
И умный пёс в ответ сказал: «Спасу!»
Когда ж девчонку, словно хворостинку,
В зубах принёс он, лапами гребя,
Пришлось ей в глотку вылить четвертинку,
Которую берёг я для себя.
И дева повела вокруг очами,
Классически спросила: «Что со мной?»
«Посмей ещё топиться здесь ночами!
Вставай-ка, брат, пошли ко мне домой!»
И мы девчонку бедную под руки
Тотчас же подхватили с верным псом
И привели от муки и разлуки
В открытый, сострадательный наш дом.
С утопленницей вышли неполадки:
Вода гостеприимнее земли -
Девицу вдруг предродовые схватки
Едва-едва в могилу не свели.
Что ж! На руки мы приняли мужчину,
Моих судеб преемником он стал,
А я, как и положено по чину,
Его наутро в паспорт записал.
Младенец рос, как в поле рожь густая,
За десять дней в сажень поднялся он,
Меня, и мать, и пса перерастая, -
Ни дать ни взять, как сказочный Гвидон.
В три месяца, не говоря ни слова,
Узнал он все земные языки,
И, постигая мудрости основы,
Упрямые сжимал он кулаки.
Когда б я знал, перед какой пучиной
Меня поставят добрые дела:
Перемешалось следствие с причиной,
А мышь взяла да гору родила!
В моём рассказе можно усомниться
Не потому, что ирреален он,
Но потому, что водка не водица,
А я давно уж ввёл сухой закон.
И в этот вечер я не встал со стула.
История мне не простит вовек,
Что пёс замёрз, девчонка утонула,
Великий не родился человек!
* * *
Паоло Яшвили начал печататься с 16 лет. В 1915 году в Кутаиси он организовал группу поэтов-символистов «Голубые роги», которая со следующего года стала выпускать альманаж «Голубой рог».
После революции Яшвили стал склоняться к реализму, воспевать коллективный труд, советскую новь.
В 1924 году его избрали кандидатом в члены ЦИК Грузии, а в 1934-м он стал членом Закавказского ЦИК.
В 1937 году были репрессированы и расстреляны близкие друзья Паоло: поэты Тициан Табидзе и Николо Мицишвили. В нервном напряжении, ожидая ареста, 22 июля 1937 года Паоло Яшвили застрелился. Родился 29 июня 1895-го.
На русский язык его стихи переводил Борис Пастернак:
Будто письма пишу, будто это игра,
Вдруг идёт как по маслу работа.
Будто слог – это взлёт голубей со двора,
А слова – это тень их полёта.
Пальцем такт колотя, всё, что видел вчера,
Я в тетрадке свожу воедино.
И поёт, заливается кончик пера,
Расщепляется клюв соловьиный.
А на стол, на Парнас мой, сквозь ставни жара
Тянет проволоку из щели.
Растерявшись при виде такого добра,
Столбенеет поэт-пустомеля.
На чернил мишуре так желта и сыра
Светового столба круговина,
Что смолкает до времени кончик пера,
Закрывается клюв соловьиный.
А в долине с утра – тополя, хутора,
Перепёлки, поляны, а выше
Ястреба поворачиваются, как флюгера
Над хребта черепичною крышей.
Все зовут, и пора, вырываюсь – ура!
И вот-вот уж им руки раскину,
И в забросе, забвении кончик пера,
В небрежении клюв соловьиный.
