«Живой труп». Маша - Людмила Максакова, Федя - Николай Гриценко
Так вот, идет он, рассказывает Николай Олимпиевич, показывая,
как он идет, но так точно, как никто другой его бы не показал. Голова
вперед, взгляд устремлен куда-то вдаль, стремительная походка, словом,
Гриценко показал Гриценко. Оказывается, и себя-то он прекрасно видел
со стороны (ну чем ни Михаил Чехов). Идет, и кто-то его окликает. Ни
колай Олимпиевич вздрагивает - кто бы это мог быть? Поклонник? Вряд
ли, он уже далеко отошел от театра. Смотрит - какой-то мужик, опрят
ный, в очках. Николай Олимпиевич показывает мужика и начинает вести
диалог и за него, и за себя. Такой, в общем, оказался приятный дядька,
просто на редкость. Разговорились, даже так задушевно, что подумали:
а не зайти ли - и по рюмочке? Но случайный спутник даже обиделся - нет,
нет, я не пью, да и поздно, который час? Николай Олимпиевич, естествен
но, в сумерках не видит, протягивает руку и говорит: «Вот посмотри».
«О, уже одиннадцать, мне надо домой. А вам далеко?». «Да нет, уже близ
ко», - отвечает Гриценко. «Так я вас провожу», - говорит дядька. В общем,
дошли до дома, распрощались, чуть ли не расцеловались. «Ну вот, пришел
я домой, - продолжал Николай Олимпиевич, - и думаю - вот ведь какие
люди бывают, и не знакомый, а так во все вник и так слушал внимательно».
Под впечатлением этой встречи, весело напевая, Николай Олимпиевич
стал раздеваться, пошел в ванную, захотел снять часы, прекрасные, доро
гие, заграничные, но почему-то их не увидел. Сначала порыскал по квар
тире (все это он показывал - все свои поиски и метания), но самое заме
чательное, это момент прозрения: А-а-а! Оказывается, этот очарователь
ный спутник был просто вор! Но прелесть рассказа была еще и в том, что
его не так огорчила пропажа часов, как восхитило виртуозное мастерство
этого жулика.
Я думала, что до Рузы мы уже не доедем. Автобус буквально сотрясал
ся от хохота, глаза у всех горели, кто-то вытирал от смеха выступившие
слезы. Общее воодушевление охватило всех. Каждый думал, какую же все-
таки великую профессию мы выбрали! А вдруг и у меня что-то получится
подобное? А вдруг и я так когда-нибудь смогу. И вот это - «нафантазиро
вать» вокруг роли - и во мне осело каким-то ядом, отравило мою актер
скую природу, и многие роли впоследствии я пыталась осилить, следуя
этому волшебному рецепту.
Больше мне, к сожалению, не довелось быть свидетелем этих его чудо-
импровизаций, но, должно быть, их было множество в его актерской
копилке, и все эти сокровища были щедро разбросаны во всех его ролях.
Мы часто встречались в концертах. У Николая Олимпиевича был фе
ерический - другого слова не подберешь - номер. Он играл инсцени
ровку чеховского «Жильца». Это рассказ о том, как пьяненький скрипач,
оркестрант, точнее - первая скрипка, возвращается после спектакля
в свой номер, в меблирашку, в помятом, повидавшем виды фраке, шляпа
набекрень, скрипка подмышкой, и сталкивается в коридоре с мужем хо
зяйки, несчастным подкаблучником у своей тиранки-жены.
Что он проделывал, начиная с попытки достать скрипку из футля
ра и, подложив платочек на грудь, сыграть виртуозный пассаж непо
слушными от излишних возлияний пальцами. Эту попытку он повторял
многократно, как-то штурмом пытаясь взять эти струны и совместить
их с прыгающим смычком, но кроме пронзительных взвизгов, так ни
чего и не смог извлечь, до божественных звуков ему было никак не до
браться. Заканчивал он эпизод чиханием на лысину бедняге-собеседнику,
долго и истово вытирая ее платком, с извинениями и раскаяньем. Потом,
не сдержавшись, снова чихал и снова извинялся: «Прости, мамочка!».
На робкий призыв бросить пить, торжественно обещал: «Брошу, мамоч
ка, брошу. Вот как только другой выход из театра пробьют. Ведь у нас
сейчас выход на улицу через буфет, ну и...».
Я всегда стояла за кулисами и смотрела - оторваться было невоз
можно. И если в другие «ходовые» отрывки бывали вводы, то за этот
взяться даже мысль в голову никому не приходила - это все было
только его, его гриценковское, им сочиненное, им выдуманное, и ни
чье больше.
А сцена-монолог бойца Вытягайченко из «Конармии»?
Тоже настоящий концертный номер. По сюжету мы, красноармейцы,
должны были осудить бойца Вытягайченко. Он же себя виновным,
а тем более подсудимым, никак не ощущал, а, наоборот, в каком-то ис
ступлении обличал измену, которая, как он уверял, завелась в «нашем
дому». «Измена ходить на мягких лапах, закинула за спину штиблеты,
ходить, разумшись, чтобы не скрипели половицы в обворовывава...».
От возмущения, которое распирало и перехватывало горло, некоторые
слова он никак не мог правильно произнести, и выходило «обворовы-
вававаемом дому»! А уж фамилию Бойдерман, как он к ней ни подсту
пался, пробуя и так и сяк, на все лады, произнести так и не мог.
Голова этого несчастного бойца была вся в бинтах, один глаз под
бит, он с трудом удерживал равновесие, как-то особенно заводил руку
за спину и прихрамывал на одну ногу. Одет он был в гимнастерку, гали
фе и... войлочные тапочки. Чувствовалось, что его крепко поколотили,
но смириться с пребыванием в госпитале, где «медсестры трясут моло
дыми грудями и несут нам на блюдах какаву, а молока в той какаве хоть
залейся» (это когда вся страна воюет и голодает), он считал престу
плением. «И вот тогда, - продолжал он, - мы вышли на площадь перед
«Живой труп». Маша - Людмила Максакова, Федя - Николай Гриценко
госпиталем, нарушили несколько стекол в соседних окнах и обезору
жили милицию». Последние слова он произносил, почти плача от от
чаяния, - вот до чего дошло безобразие, и как можно все это терпеть,
и как еще бороться с этой проклятой изменой.
Впервые на сцену с Николаем Олимпиевичем, и вообще на сцену театра
имени Вахтангова, я вышла в спектакле «Стряпуха замужем». Это была
удивительная история, разве я могла тогда знать, что этот праздник теа
тра случается очень редко, чтобы стояли на сцене одновременно Н. Плот
ников, Н. Гриценко, Ю. Яковлев, Ю. Борисова, Л. Пашкова, М. Ульянов,
что такое больше в моей жизни не повторится. Я играла роль приехавшей
на село юной режиссерши, а актерами моей самодеятельной труппы были
персонажи Ю. Яковлева, Н. Гриценко и М. Ульянова, жены которых без
умствовали от ревности.
Рубен Николаевич придумал, что мы с Гриценко репетируем сцену
из «Грозы». Я - Катерина, Гриценко - Борис. Кто же не мечтает о Кате
рине, тем более когда тебе двадцать один год! Пусть не вся роль, но хоть
кусочек. И какой! Сцена прощания! Вот, думала, сейчас я рвану! Я надевала
длинную юбку, накидывала на плечи платок и внутренне настраивалась
на высокую трагедию.
Герой Николая Олимпиевича придуман как бывший военный, демо
билизованный кубанский казак - все это было в нем, все читалось. Во
енный - значит выправка, четкие энергические движения. И вот этот че
ловек приходит на репетицию, но уже не как бывший солдат, а как творче
ская личность, правда обремененная семьей.
Выходил он на сцену с коляской. Дома, наверное, сказал, что пошел погу
лять с ребеночком. Одет был торжественно, ведь ему предстояло занимать
ся великим искусством: бордовый пиджак в клетку, белая рубашка, галстук-
бабочка, темно-зеленая шляпа (это в деревне-то), и мы начинали репетиро
вать. Я, обливаясь горючими слезами, играла сцену, а Николай Олимпиевич,
которому мои страдания тоже разрывали сердце, выходил на авансцену
и говорил, правда, с кубанским акцентом: «Ой, щоб вона померла поскорее.
Щоб не мучылась долго». Я была настолько неопытна и глупа и была занята
правдой проживания великой трагической роли, что, когда после репли
ки Николая Олимпиевича зал рухнул от смеха, я совершенно растерялась
и убитая поплелась в гримерку, где доплакала свою роль.
А в третьем акте (это уже был праздник) - концерт, который якобы со
