Танго родилось в Буэнос-Айресе. В первые годы ХХ века танцоры и оркестры из Буэнос-Айреса и Монтевидео отправились в Европу, и первый европейский показ танго состоялся в Париже, а вскоре после этого в Лондоне, Берлине и других столицах. К концу 1913 года танец попал в США и Финляндию. В США в 1911 году название “танго” часто применялось для танцев в ритме 2/4 или 4/4 “на один шаг”. Иногда танго исполняли в довольно быстром темпе.
Эти энергичные и чувственные танцы в СССР если и не запрещали явно, то, по крайней мере, “не рекомендовали”, и на танцплощадках доминировали бальные танцы, появившиеся еще в XIX веке.
Между тем вышедший в 1934 году на экраны фильм Григория Александрова “Веселые ребята” – первая советская музыкальная комедия – представляет “отечественную версию” джаза. Фильм становится крайне популярным, как и исполнивший главную роль эстрадный певец Леонид Утесов. После этого фильма название “джаз-оркестр” начинает восприниматься более или менее спокойно, хотя джаз и не получает официального одобрения.
Великая Отечественная война, в которой США были союзником СССР, несколько изменила ситуацию. Во время войны слушать джаз стало можно, и даже в кинотеатрах перед сеансами иногда играли джаз-оркестры. Джазовые оркестры выезжали и на фронт для подержания боевого духа в войсках: в такой ситуации было не до запретов. А в 1944 году в честь открытия Второго фронта англо-американскими союзниками американский джаз ненадолго становится в СССР официально терпимым. Леонид Утесов записывает на русском языке свинговую песенку американского композитора Джимми Макхью “Comin’ In On A Wing And A Prayer”.
Сразу же после окончания войны строились планы культурного обмена между двумя странами: предполагались поездки советских джазовых коллективов в Америку и приезд в СССР американских джазистов. Но все эти планы разрушила начавшаяся холодная война. Более того, на волне борьбы с космополитизмом и низкопоклонничеством перед Западом достается и джазу. 10 февраля 1948 года Политбюро ЦК ВКП(б) выпускает постановление “Об опере „Великая дружба“ Вано Мурадели”, в котором клеймит “формалистическое направление, чуждое советскому народу”. По результатам постановления вместе с музыкой Шостаковича и Прокофьева чуждым начинают считать и джаз, хотя в тексте постановления упоминания о нем нет. Следующие восемь лет слово “джаз” в официальном контексте не употребляется, а музыкальные инструменты, связанные с западной музыкой, – шестиструнная (испанская) гитара и саксофоны – также оказываются в опале.
Одни джазовые коллективы были расформированы, другие из джаз-оркестров превратились в эстрадные оркестры. Некоторые коллективы, например оркестр под управлением Леонида Утесова, могли себе позволить сыграть какие-то джазовые стандарты, но джаз подавался в форме критики империализма, как, например, бывшая в репертуаре утесовского оркестра “Песня американского безработного”.
Вспоминают, что в послевоенные годы на танцплощадках висели списки для музыкантов: что можно играть, что нельзя. Можно было играть “русский бальный”, мазурку, медленный вальс, но ни в коем случае не фокстрот, танго или румбу.
Часть бывших джазистов осела в ресторанах, где контроль над содержанием исполняемой музыки не был столь строгим и за вечер можно было исполнить какое-то количество джазовых номеров, играя в остальное время более “нормальную” музыку: вальсы, марши и польки.
Еще одной возможностью услышать джаз и потанцевать под него были закрытые вечера в школах, клубах, институтах и научно-исследовательских учреждениях, на которые старались не допускать посторонних людей – тех, кто мог бы “настучать”. Для музыкантов это была неплохая возможность подхалтурить, играя музыку, которая нравилась им самим. Одним из оркестров, часто выступавших на подобных мероприятиях, был в Ленинграде полупрофессиональный оркестр под управлением Вайнштейна.
Естественно, время от времени милиция и дружинники – по наводке и без – устраивали рейды на подобные “вечера отдыха”, и музыкантам вместе со всеми остальными приходилось убегать, чтобы не угодить в милицию.
Борис Дышленко:
Все стиляги слушали джаз. А рок-н-ролл тогда почти не знали в России. Он появился позже.
Алексей Козлов:
Вообще прямой связи между стилягами и развитием джаза нет. Если брать историю раннего джаза – послевоенного, – то большинство джазменов к категории стиляг не относилось. Но небольшая часть относилась. Были такие легендарные лабухи-стиляги – Боря Матвеев, Леня Геллер, Утенок, которые еще при Сталине играли.
Послевоенный джаз начал развиваться в хрущевские времена – в пятьдесят девятом – шестидесятом годах. Тогда время стиляг уже прошло. А вот те, кто играл джаз еще при Сталине, – люди легендарные. Они как раз повлияли на меня. Это люди, которые проповедовали запрещенный полностью джаз после войны, умудряясь играть на подпольных халтурах, на квартирах, на танцах. И вот там собирались “чуваки” с “чувихами”, танцевали. Были облавы. Приезжали “раковые шейки” (милицейские машины, прозванные так за раскраску, напоминавшую популярную в те годы карамель. – Г. Л.), всех вязали. Вот здесь связь была.
Анатолий Кальварский:
Джаз в СССР был запрещен после постановления тысяча девятьсот сорок восьмого года, после речи товарища Жданова (см. главу “Низкопоклонство перед Западом”. – Г. Л.). Были распущены очень многие коллективы. Единственный оркестр, который тогда остался, – оркестр Утесова. Но и он не назывался джаз-оркестром.
Когда началось это поветрие, один из старейших музыкантов, работавших на Ленинградском радио – а там изначально репетировал джаз-оркестр Краснознаменного Балтийского флота, – мне рассказывал: приходила к ним комиссия, и комиссию возглавлял скрипач Театра оперы и балета имени Кирова некто товарищ Аркин. Этот товарищ Аркин подозвал к себе гитариста на беседу и спрашивает: почему ты играешь на шестиструнной гитаре? У нас же есть замечательная семиструнная русская гитара. Зачем нам нужна эта шестиструнная гитара? Болеслав Сигизмундович Росинский, который мне рассказывал эту историю, был человек не робкого десятка и острый на язык. Он сказал Аркину: А вот вы играете на четырехструнной скрипке. А есть такой прекрасный инструмент русская балалайка. Так вот возьмите три струны и играйте на трех струнах. Тогда Аркин ему сказал, что вопрос снят.
Валерий Попов:
Сначала появились песни как бы советские, но для стиляг. Мода под видом сатиры, под видом пародии. Был такой оркестр под управлением Атласа – король всех площадок. И они придумали гениально. Был цензурный комитет, который принимал все номера. Каждый джаз, каждый ресторанный коллектив проходил комиссию. Ребята понимали, что вообще джаз играть нельзя, а под видом сатиры – можно. И комиссия тоже понимала, потому что ей тоже хотелось погулять, послушать что-то. И играли песни разоблачающе-манящие. Разоблачительные – и в то же время в ритмах рок-н-ролла и буги-вуги.
Это было первое, что прорвалось. Потом началась эпоха блистательного джаза. В Питере самым известным был “Диксиленд”. Усыскин был знаменитый трубач, маленький, в очках. Потом у него стало ухудшаться зрение, и он все более выпуклые такие линзы носил. Впоследствии “Диксиленд” вышел на официальную сцену, стал ездить за границу, чуть не в консерватории выступал. Такая музыка южных штатов – быстрая, ритмичная, сначала один солирует, потом другой солирует, импровизируют… Вечера с “Диксилендом” – это было наше главное счастье в жизни. Мы музыкантов всех знали по именам. Если в каком-то институте играет “Диксиленд”, это была эпопея – прорваться на вечера. Помню, во скольких прорывах я участвовал… Билеты распределяет только институтский профком. Дают отличникам или своим, близким – тоже коррупция власти. Остальным надо было прорываться. Стоят дружинники – и надо было жать, давить. Кто-то прорвался – смял дружинников. Пробежали. Потом они усилили кордон. Потом говорят, что там вот через окно можно пролезть в женский туалет, а оттуда выйти через другое здание и потом прорваться туда. Помню такие операции – через угольные кучи, через кочегарки пролезали. Входим в зал – и “Диксиленд” шпарит. Полное счастье. Стряхиваешь с себя грязь, пыль, уголь – и начинаешь плясать. Помню, часто это было в спортивных залах, где стоят шведские стенки. В Военмех как-то прорвались – и танцевали у шведских стенок. Мой друг там встретил свою любовь. Помню, ехали из Солнечного – купались, загорали, вечером такие веселые: давай прорываться в Военмех. Прорвались в Военмех, и мой друг Слава встретил там свое счастье. Случайно зашли, случайно прорвались – и оказалось, что это жизнь.
