противоположном направлении, в результате чего он, наконец, попал к оказавшемуся убийственным Кремлю, ранее аналогичным образом уклонявшегося от него, соответствует исходу утопии в утопизм. Новое социалистическое (или, как сейчас уточняют) – коммунитарное общество успело родиться из утопической попытки большевиков, которые вскоре оказались не нужны и даже опасны в для этого общества (о чём свидетельствовали начавшиеся в 1930-е годы чистки). Утопия отличается тремя основными признаками: критикой настоящего, внутренней логикой и всеобщей применимостью. Наоборот, утопизм – склад ума, склоняющийся к утопии, т. е. пытающийся удержать отсутствие жанра и принимает дискурсивные формы других жанров. Потеря равновесия между цивилизацией и коммунитаризмом является источником утопии и утопизма. Застенчивое уклонение от рефлексивной проработки прежней утопии чревато впадением в новый утопизм.
Группу поддержки современных европейских философов возглавляет Джанни Ваттимо с плакатом «Советская власть плюс элетрификация всей страны». В громкоговоритель он разъясняет, что имеется в виду: «Выход из системного мирового кризиса – в обуздании рыночной стихии и овладении новыми источниками энергии».
Отнюдь не маленький оркестрик под управлением любви
Однако и новая утопическая жизнь Мавзолея – все же не предмет нашего сна. Начинается представление самих утопий! Ясно, что открывать его должны именно древние греки. Как можно парадно продемонстрировать утопию Платона? В нашем случае, незримое присутствие постановочной руки Эйзенштейна, по площади идут – диалоги! В «Ионе» поэт представлен философом как божественное крылатое существо, а в «Государстве» он превращается в жалкого копииста, производящего призраки призраков, тени теней, на третьем месте мосле мастера-плотника, в чем проявилось желание Платона отделить себя, философа-социолога от художника. Идет Критий по Красной площади и объясняет, что Тимею, только что закончившему рассказ о происхождении космоса, богов и людей, «было проще»: «тому, кто говорит с людьми о богах, легче внушить к своим речам доверие, нежели тому, кто толкует с нами о смертных, ибо, когда слушатели лишены в чем-то опыта и знаний, это дает тому, кто вздумает говорить перед нами, великую свободу действий».
«Великая свобода» фантазии повествователя, допущенная в «Тимее», должна быть ограничена в «Критии» опытом и знанием. Три потопа, землетрясение и война с атлантами, обеспечившие «чистую доску» афинским строителям идеального государства, все это находит пластическое выражение (станцевать диалоги Платона мечтал когда-то Ницше).
После Платона – время Аристофана. Теперь вместе с Аристофаном мы карабкаемся по Облакам, вползаем на поднебесный город Птиц, – чем это не утопический «град», – наслаждаемся счастьем Мира у Ахарнян. Замечаем и утопическое государство освобожденных женщин, Лизистраты и ее подруг Экклезиасус. И воцаряющийся Плутос, отнюдь не «плутократ», разве не воспроизводит идеального порядка вещей, он, Богатство, вытесняющий Пению, бедность? А Всадники? Разве не идет там борьба двух антагонистов-правителей, и разве новый победитель, являющийся городу, как являются боги-спасители, не кончает тем, что становится справедливым правителем, с положительной программой действий?
Другая парадная дихотомия – первый социальный утопист Платон вместе с первым эстетическим утопистом Ямбулом. Они и держат в руках транспарант «Утописты всех стран, соединяйтесь!». Космогонические и эсхатологические пассажи жанрово слиты с политиями и утопической теорией законов, имевших значение неба, звезд, моря и суши.
Колонну русских народных утопий открывает В.П. Шестаков в акваланге, в котором он отпускался на дно озера Светлояр, в то время как соавтор его первой книги «Категории античной культуры» А.Ф. Лосев созерцал его воды, переосмысливая изложенные гораздо ранее принципы своей, по определению С.Н. Земляного, клерикально-консервативной мифологической дистопии: «Аристократ ничем другим не занимается, кроме созерцания идей. Все классы должны быть так устроены, чтобы была безусловно обеспечена возможность этим аристократам-философам углубляться в идеальный мир» («Очерков античного символизма и мифологии»). В целиком не опубликованных «Дополнениях к диалектике мифа» Лосев выражался более образно и развернуто: «Советская власть держится благодаря платоническим воззрениям русского народа (если только у этого многомиллионного стада баранов есть какое-нибудь мировоззрение), и за объяснениями русской революции нужно идти не к “Капиталу” Маркса и не к речам Ленина, но к “Государству” Платона и к “Политике” Аристотеля» [198].
Русская литература переходного периода не создала и не усвоила утопий ренессансного или барочного типа, хотя их отзвуки в публицистике Ивана Пересветова и Федора Карпова. Отзвуки эти внедряются в России и русской церкви вместе с «линейным времем» в середине XVII в. вместе с «никоновой справой» и никоновской утопической идеей иерократии. Утопия подминает под себя живую жизнь, опять-таки вводя Россию и русский народ в «глобальный контекст», в мессианские ожидания, в жертву которым приносятся уже мученики соловецкие и вообще страдальцы за древнее благочестие, в том числе и протопоп Аввакум [199].
На низовом уровне утопии культивировались в устной культуре и фольклоре как слухи и толки о далеких привольных странах, под влиянием которых целые села и остроги снимались с места. Сибирские воеводы, бывало, заставляли беглых людей целовать крест на том, что им «в Даурскую землю не съезжать и без отпуску не сойти». Аналогичную утопическую роль переселения народов для Европы сыграла Америка. Если взглянуть на историю русских утопий сквозь призму исторических метажанров X. Уайта, то Россия как таковая выглядит не жанром, а утопическим переселенческим текстом. Русские утопии движутся по Красной площади в переселенческих повозках, тачанках, птицах-тройках, поездах «за туманом» и сквозь ОВИРы. В европейской традиции Китежу соответствует миф об Атлантиде, но, что характерно, отмечает И. Бражников, Атлантида – остров не святой веры, но тайного знания [200]. Остров тонет от избытка этого знания и, возможно, в качестве небесной кары, а не в результате особого промысла о спасении, как в случае с Китежем. В этом смысле миф об Атлантиде – это как бы негатив сказания о Китеже. Утопия – это искажение и замещение эсхатологии в неправомыслящем или секулярном сознании. Утопизм есть, с христианской точки зрения, хула на Святого Духа, произвольно «изымаемого» из настоящего и «посылаемого» в неопределенное будущее – в какое-нибудь царство «Третьего Завета», которому якобы «не будет конца». Между тем следовало бы помнить, что Святой Дух, называемый апостолом Павлом также «удерживающим ныне», не случайно имеет при себе это обстоятельство времени, подчеркивающее, что удержание мира от радикального зла благодатью Святого Духа происходит всегда именно в настоящий момент – уповать же на некое будущее нелепо, так как, согласно Писанию, благодать со временем будет отниматься, пока в конце концов Дух истины, Утешитель не отойдет совсем. Но это случится уже перед самым концом всего. Вообще же апокалипсис, в отличие от замкнутой в себе и завершенной утопии, открыт и незавершен, он всегда вершится. Однако проективный разум модерна, отвергнув целомудренную откровенность истории, поставил возвращение рая в качестве реальной цели для будущего, сделал утопию
