Алексей забрал всю стопку с торчащими на обрезе вложениями более светлого цвета — так ему навсегда и запомнилось: бежево-серая бумага дешёвых изданий и плотная белая для принтеров, сложенная вдвойне.
Первым открылось ему творение пасынка. Снова по мотивам одноименного деда, как и предыдущий рассказец, и вложенное аккурат в ту же книжку великих братьев. Называлось «Султан и его Валиде» — он ещё ухмыльнулся неожиданно восточному колориту, который появился у Стругацких разве что однажды. Снова романтические мечтания большой детки в штанах. И тихонько смеялся, пока читал. Пока не уяснил себе, что это ответ на предыдущую, Гаянкину историю: вариант или продолжение.
«…Два полотна рядом, написанные какими-то необыкновенными красками. Добытыми путём возгонки из невзрачных диких цветов Радуги, путём растирания в ступке — из глин и камней Радуги. Растворённые водой из глубин планеты.
Неправда, что до землян здесь не было ничего. Здесь была пустыня.
Такая, как на первом полотне. Равнина цвета ржавчины, на переднем плане — старческое лицо, мудрое и юморное, с оттенком какой-то непререкаемой юности. Отчего-то внизу художник написал: «Старик и море». По Хемингуэю?
Кахина присела на корточки, чтобы увидеть.
Невольничий корабль, пьяный корабль за спиной стартует с мёртвой Радуги почти беззвучно. Унося в своём нутре рабов долга, оставив здесь свои грёзы о межзвёздных пространствах, об ужасах и красотах чужих планет. Вывалив наружу свои сокровища, показав самурайскую искренность.
Пьяный корабль.
Пьяный от непомерной любви, протрезвевший от её гибели мальчик по имени Артюр бросил писать стихи, когда был чуть старше самой Кахины, и отплыл в Африку. Египет, Эфиопия, Йемен. «Путник в башмаках, подбитых ветром» торгует кофе, пряностями, шкурами и оружием. Не поэзия: возможно, её дикое подобие? Возвратившись на родину, не умеет жить дальше: долго и мучительно умирает от гангрены.
Его стихи не включены в школьную программу здесь, на далёкой Радуге. Не запрещены — просто считались напрасной тратой времени для тех учеников, кого хотели пустить по технологиям. Но караванные пути Рембо пересеклись с путями другого поэта, русского. Кахина умела тянуть за паутины Большого Всепланетного Информатория и по изменяющемуся ритму колебаний выискивать желанную добычу.
Николай Гумилёв был в Африке по крайней мере дважды. Он написал печальную повесть о путнике из сердца пустыни, о белом верблюде для девственной невесты-жрицы. Впрочем, со школьниками говорили не о прозе, лишь о его поэзии.
Поэзии тоже хватало на все горячие головы.
Кое-кто из подружек Кахи мечтал о том, чтобы — смешно сказать! — сделаться подругой султана. Одурев от здешней жары и в качестве противоядия от нормированной и стерильной скуки. Кондиционированной. Ждать пришествия владыки в прохладной тиши гарема, читать стихи, слушать музыку, объедаться сладостями. Соблюдать диету для изящества форм, участвовать в гаремных интригах — о таком помышляли самые продвинутые.
Говорить с теми, кто ведает. Обратить султана в свою веру вместе со всеми его подданными — а какая вера была у тех и у этих?
Взрослые не следят за тем, что проникает в полудетские головки. Им не хватает фантазии ещё больше, чем прозорливости.
Кахина потрогала футляр с муаллакой. Кажется, взрослые коммунары тоже во что-то верят: она видела слегка замусоленные гайтаны, цепочки, заправленные за ворот, хитроумно переплетённые верёвочки, которые не показывались наружу и во время купанья в море.
Кафиры и мунафики охотно скрывают свою веру от самих себя.
Кто диктует мне слова тафсиров? Даже мои предки не были настоящими мусульманами. Покорились лишь для виду, оставив женщинам всю ту волю, которой они обладали раньше.
— Я диктую, — послышалось из высей. — Если только возможно диктовать свою волю такой властной кадын.
Девушка подняла голову. Два белых дромедара, самец и самка, нависали головами и закрывали ей горизонт. На одном верблюде — ковровое седло с кистями и выступающей вперёд лукой, что похожа на вытянутую вперёд птичью лапу или знак «пасифика», Деревянная спинка сиденья покрыта резьбой, наголовье расшито крупным бисером и украшено шариками из шерсти.
— Да нет, я не верблюд. Прости, что разговариваю с госпожой сидя и к тому же свысока: говорят у нас, что двух резвых мехари в поводу не удержишь.
Один дромедар отступил, лихо развернулся боком, и Кахина увидела всадника.
Белоснежная накидка покрывала его до пят, руки в широких серебряных браслетах крепко держали повод, чалма цвета индиго окутывала не только волосы и шею, но и всю нижнюю часть лица. Одни глаза были видны сквозь щель — удивительной ясности и синевы. Ноги, которые лежали на холке, вернее — шее мехари, были обуты в элегантные парусиновые брюки и такие же туфли.
— Шерсть ему натирают, — с извиняющейся интонацией произнёс всадник. — Но не ходить же босиком по горячему песку?
— О. Ты кто? — спросила Кахина.
— Как заказывали. Султан великой пустыни, — незнакомец улыбнулся одними глазами. — Вернее, наследник. Сейчас могу ограничиться небольшой, но живописной территорией, а остальное отложить до лучших времён — как прикажешь.
— Почему это я должна тебе приказывать, тем более задрав голову кверху?
На этих словах оба верблюда изящно опустились на колени, и мужчина оказался на одном уровне с девушкой.
— Я зовусь Халид ибн Валид, а моих верблюдов зовут Акба и Инджазат. Твоё имя я знаю — ветер донёс до меня славу преемницы воинственной Кахины. Не изволишь ли сесть в седло?
Он сжал руку девушки тонкими смуглыми пальцами и подсадил наверх, одновременно расправляя на ней изумрудного цвета широкую юбку и такое же покрывало. Сам поднялся в седло — гибко, точно ящерица, — взял оба повода в руки.
— Мехари — прекрасные друзья. И от песчаной бури унесут, и от врага спасут, и к колодцу выведут. Любую реку одолеют вплавь. Антилопу или газель помогут настичь. Мехари — дом для кочевника. В большой сумке, притороченной к седлу, всё для жизни: еда, вода и одежда. А оружие всадник несёт на себе.
— Мы так и будем всё время в пути? — спросила Кахина. — И куда ведёт наш путь?
— Он раздваивается. Один — к тому, чтобы тебе стать султан-валиде, подругой правителя.
— Это не моя мечта, Халид. К чему говорить?
— Неправда. Если ты соглашалась слушать подружек, стало быть, тебе было приятно или хотя бы интересно в душе? Что бы ты хотела извлечь из такого супружества?
— Ох. Обратить мужа в свою веру.
Какую это, спросила она себя.
— Ты, наверное, ромейка-ортодокс? Так знай, что стоит лишь султану, эмиру и даже халифу скосить глаза в сторону твоей веры, как шейх-уль-ислам издаст фетву о том, что султан, духовный лидер всех муслимов в стране, впал в ересь. Назавтра же фетву возгласят со всех михрабов всех мечетей в стране. Конец моей власти. Ну и зачем? То, что ты из людей иной Правдивой Книги, то есть христианка или иудейка, не помешает нашему браку.
— Возможно, придаст романтику отношениям?
— Шариатский брак, никах, и в самом деле реалистичен. Для того, чтобы его заключить, я обязан буду щедро одарить тебя.
— И сколько же ты дашь мне в махр?
— Половину того, что имею. Хотя если жён будет четыре, придётся разделить. Да вы и не заметите, ручаюсь!
— Почему?
— Читала у Шекли, как заранее поделили космос на сектора? Вот мы двое стоим посреди моей земли — проведи линию параллельно горизонту и выбирай, что впереди. Моим же будет то, что осталось по ходу наших мехари. Можно и наоборот. Но если от ног моего верблюда провести четыре или восемь лучей, все равно они будут теряться в бесконечности.
— Я не жадна, Халид. Но всё равно хотела бы стать твоей единственной.
— Я могу объявить тебя единственной, Но кто тогда родит мне потомство, чтобы наполнить им землю? Если ты возьмёшь это на себя и не выполнишь — а ты не выполнишь — никах будет расторгнут, меня заставят сказать трикратный талак. Ты станешь от меня свободна и удалишься с тем, что тебе от меня дано. А тогда всё твоё достояние унаследуют не мои родичи и земля, а твоя земля и твои родичи.
— У меня нет родных, Халид.
Это была неправда, которая стала правдой на её губах. Отец погиб, мама за гранью иного бытия.
— Как это у тебя нет родни? Ты что, безымянный подкидыш и дочь лосося?
— Почему дочь лосося, Халид?
— Они опускаются по реке, чтобы выметать икру и погибнуть, а их безымянная молодь жирует на трупах.
— У меня есть родители.
Или были когда-то. Кахина слегка мрачнеет лицом.
— Это больше похоже на правду. Ибо каждый человек в родне со всем миром, — говорит Халид и хлопает своего мехари ладонью по загривку, отчего Акба срывается в иноходь. За ним — кроткая Инджазат. Корабли пустыни переваливаются с волны на волну, с бархана на бархан.
