Тут гребень, по прикрытием которого они шли, сильно стал сотрясаться, покрываться трещинами — казалось, будто с той стороны рвется к ним исполинское чудище. На самом же деле, просто еще возрос ветрило. Если прежде еще можно было различить отдельные снежинки, то теперь все размылось в постоянную, смертоносную пелену. Выйти под нее казалось тем же, что выйти под поток отравленных стрел.
— Не шагу больше! — взмолился Хэм. — Давай переждем хоть немного, ну а потом пойдем. Ну, не может же такая буря долго продолжаться! Побушует еще, может несколько минут, ну час — не больше же! Вот тогда и пойдем! Что этот час изменит, когда у Них, все равно, целая вечность мрака впереди…
Фалко и не думал останавливаться — такое у него было душевное состояние, что даже и самая страшная буря не могла поколебать его жажды двигаться все вперед, к Ним. Еще два-три десятка шагов, и они должны были выйти из под этого ненадежного, в любое мгновенье готового рухнуть прикрытия… Тогда Хэм зачастил еще быстрее прежнего — ему уж казалось неизбежным, что в окончании этих десятков шагов они погибнут — и вот торопился рассказать напоследок то, что хотел услышать от него его брат:
— …И потоки эти кровяные не просто призраками были — нет же — ужас то какой — самая настоящая та кровь была! Столько крови, сколько во всю историю Среднеземья не проливалось! От тяжести этих потоков земля так ходуном и ходила! Так и ходила!.. Ведь никто не мог устоять — даже и тролли, и Братья!!! Кое-где трещины прорезались, как при землетрясении — из них тоже пар кровяной повалил. Да что там — повсюду ведь кровь была. Кровь на многие метры вверх вздымалась, и со всех то сторон на нас двигалась, словно бы кольцом сжимала. И видно ведь — такая раскаленная, что сады — эти сады прекрасные — да ты уж видишь — вспыхивали они, а земля сворачивалась, спекалась. Я уж чувствую — горю; ну думаю все — пришел мой последний день. Думаю — все. Даже и испугаться то толком не успел… В нескольких шагах от нас эта кровь и застыла — ты представь только — со всех сторон, не ведомо в какую высь стены вздымаются, жаром нестерпимым исходят. Вдруг почернели. Ну ты знаешь этот цвет — это как воронье око. Да вот у тебя глаза сейчас похожие. А сейчас мы должны остановится. Слышишь — мы просто обязаны сейчас остановится, чтобы я тебе мог рассказать, то, что услышал. Это же прямо Их касается! Фалко — только на мгновенье — ты должен услышать…
Позади гребень рухнул, ну а им оставалось сделать пару шагов, чтобы шагнуть в эту смертоносную стихию. Они уже чувствовали, какая мощь в проносящемся там ветре — он действительно мог разодрать в клочья — вот несколько кусков снега вырвались оттуда, и показалось — словно это некие маленькие злобные существа. Они впились в их плоть, прорвали их загрубевшую кожу до крови — кровь выступила, но тут же, впрочем, и застыла.
Конечно, вполне уместно назвать состояние Фалко безумием. Однако — это было безумием титана, это безумие вызывало уважение — он, казалось, восстал против богов, против рока, против времени, против самого Иллуватора. И ведь такая уверенность, такая жажда борьбы в нем была, что вокруг чувствовалась аура — казалось, вот сейчас он начнет испускать молнии; что ему действительно удастся одолеть те могучие стихии, которые его окружали. И он прохрипел в ответ Хэму:
— Что может этот ветер?! Отнять у нас жизнь?! Нет — этого он не может — я умру, я непременно умру на морском брегу, но по собственной воле. Волны расступятся предо мною… На морском брегу, но не здесь — вперед! Вперед!..
И вот эти последние два роковых шага были сделаны, и тут же последовал ужасающей силы удар, который вывернул их тела, и метнул их во мрак. Тут же раздался голос Фалко:
— Я не могу пошевелиться, но я еще жив. Все тело болит — и это хорошо — оно еще послужит мне — мы еще поборемся. — он начал делать рывки, и хотя никакого движения не было — не ослаблял их, вкладывал в них все силы. — Рассказывай же.
А Хэм был рядом — он держал Фалко за руку и говорил:
— Ты не удивляйся, что я эти строки запомнил. Это, ведь, от Последней Поэмы строки — все они в нас живут:
— Вот лунные ущелья,
И холод белых скал,
Угрюмые каменья,
Пещер во мгле оскал.
Здесь не летают птицы,
И не звенят ручьи,
Не бегают лисицы —
Все в вековой тиши.
Нет жизни измененья,
Из века в век одно,
Моря не знают пенья —
Вот роком что дано.
И там висит прикован,
Из мрака великан,
И в скалы замурован,
Его огнистый стан.
Заклятье вековое,
И давит и гнетет,
И слово роковое,
В груди его ревет.
Не в силах молвить слова,
Лишь только ввысь глядеть,
Где нежно и сурово,
Из звезд — то мед, то плеть.
И помнит то, что где-то,
Свершаются дела,
И гибнут королевства,
Летает над полями любимая звезда.
И тихий стон порою,
Прорвется из груди,
С извечною тоскою —
Во власти он любви.
И то, о чем и прежде,
Давным-давно он знал,
О том, о чем с надеждой,
В блужданьях он мечтал.
О том, что придавало,
Ему в изгнанье сил —
То больше все пылало,
О том ни на мгновенье, поверьте, не забыл!
И больше, год от года,
Тряслась вокруг скала,
И он ревел «Любовь» и он ревел «Всегда»…
И вот заклятья цепь под ноги уж пала!
И он стоит под звездами,
И Млечный путь, и даль,
Сияют рая лозами,
И шепчут: «Нам так жаль…»
А он, в огне пылая,
Ужасный властелин,
С усмешкою страдая,
Он ими все ж любим.
Он в гневе усмехался,
И вечности в лицо,
Он в вопле надрывался,
И скалы рвал пыльцой.
«Хотели тишиною
Вы пламень затушить,
И вечной глубиною
Мой разум поглотить?!
Ну нет — то не удалось,
То сразу предвещал,
И нынче мне осталось,
Взметнуть последний вал.
И знал уже сначала,
Что мрак там, впереди,
Но все же мне сияла,
Не в вас, но… впереди.
И шел, и шел я к цели,
И цель теперь близка,
Мне страсти все пропели,
И бури облака:
Недолгое свиданье,
А за него — весь ад,
Мгновенье — там страданье —
Изгонит райский сад.
Да — знал уже начально,
Но все же верен ей,
Не грустно, не печально,
Мне в аде, средь огней.
Разлука, ну а все же —
Все ж рухнет этот мир,
И все, и раб, и „боже“ —
Все сядут в вечный пир.
И там получим волю,
Там цепи все падут,
Там помыслы и души —
Все, все себя найдут.
И там мы будем вместе,
О милая звезда,
Небес моих невесте,
Я верен был всегда!
Последнее свиданье,
Пред адом горькой тьмы,
Вперед, мое сиянье,
И помыслы мои!»
Неведомо, сколько Хэм выговаривал эти строки: быть может в несколько мгновений пропел он их не словами, но единым душевным порывом, доступным только для души измученной, души страждущий, может — выговаривал он их долгие, страшные часы, борясь с вечным забытьем смерти, часто погружаясь во мрак, и только силой воли находя силы, чтобы из этого мрака подняться. Но вот все это осталось позади, и вырвались они таки под это отчаянное, стремительно проносящееся ноябрьское небо. Дул ветер, но уже не с той смертоносной силой, что прежде. Во всяком случае, он нес смерть не мгновенную, но медленную; особенно в том случае, если не найти во время дров, или надежного, теплого укрытия — это был леденящий, продирающий до костей ветер — он завывал беспрерывно, и в вое этом слышались такие слова: «Куда вы идете? И зачем?.. Весь мир уже стал таким — над тысячами верст пронесся я, и везде такие же унылые, без всякого проблеска надежды поля. Нет ни весны, ни радости — смерть спустилась к этому миру…»
— Мы должны укрыться… — совсем слабым голосом прошептал Хэм.
Конечно, Фалко и не понимал, и вообще не хотел слышать, что такое говорит его друг. Теперь на всем белом свете существовала одна только цель — Мордор, только движение к нему. Точнее, он даже и не знал, что эта за земля, да и откуда ему было знать — он никогда о ней прежде не слышал, тем более — сам не видел. Но, тем не менее, ему до боли отчетливо представлялись теперь жуткие, растрескавшиеся плато из глубин которых поднимались леденящие вопли древних, бесприютных духов; леденистая, кроящая какую-то жуть, мгла; и над всем этим — словно храм всего зла, исполинская, пышущая пламенем гора. Быть может, тогда он уже видел, что ждало его впереди — как порою в глубинах сна мы можем прорицать свое будущее; а, может, эти образы породил окружающий безрадостный пейзаж — ведь он во многом напоминал Мордорский. И Фалко скрежетал зубами от душевного страдания, от предчувствия этого, грядущего. Он, стал подниматься…
