Дмитрий Щербинин - Последняя поэма

Теперь позвольте приступить к последней части. Она не будет длинна, но горести в ней вместится больше, чем во все иные вместе взятые. Но будет и надежда. Всегда остается надежда, потому что этот мир был создан Любовью.

Я уже помянул об этой пещере в прошлой части. Это было в самом сердце Мордора, в глубинах Огненной горы Ородруина, в обширной пещере пол которой рассекала трещина, вырывались густые, перемешенные с черным дымом языки пламени, вытягивались до потолка, раскатывались по нему уже истерзанному едкими струями. По стенам в лихорадочной, безумной пляске метались тени, каждая из которых казалось была наделена тем жутким подобием жизни, которое выносит иногда свой мертвенный вой из глубин гробниц. Со всех сторон слышался рокот — этот рокот не был похож ни на что — ни на перестук орочьих барабанов, также далек он был и от эльфийской сладкозвучной музыки. Этот звук не имел ничего общего с этим миром, только лишь безграничное тысячелетние отчаяние, проведенное в неведомых глубинах космоса могло породить такое. Этот рокот доносился и из огненных глубин, и из той раскалено-кровавой массы, которая клокотала возле входа в пещеру…

Вот на полу, неподалеку от расщелины, произошло какое-то движенье. До этого могло показаться, что там лежит какая-то бесформенная глыба, одна из многих, которые придавали пещере еще большую дисгармонию. Но теперь, как только произошло это движенье, и с «глыбы» соскочил налет всякой пыли, блеснула золотистая прядь, а вот и смертно-бледный, но, все-таки, такой милый, в окружении этой чуждой ему обстановки лик — это была Аргония. Она находилась совсем рядом от трещины, и вот очередной, вырвавшийся из нее огненный бурун, метнулся к девушке, и непременно поглотил бы ее, если бы не успела она, все-таки, отшатнуться в сторону — тут уж помогло то воинское мастерство, которому выучилась она за годы своей жизни в Горове. Она повалилась на пол и закашлялась, а буран пронесся над ее спиною, всколыхнул ее дивные, густые, золотистые волосы, но даже не опалил их. Тем не менее, жар и духота были столь велики, что некоторое время она лежала без движения, между вечным сном и жизнью, и лишь легкие рывки проходили по ее телу…

Потом она ползла к выходу и вспоминала, шептала, стонала, и очи ее были такими жгучими, какими никогда еще не были — каждое слово давалось ей с болью, словно через адские муки шла она через воспоминанья:

— Кажется, я оказалась в этом месте случайно. Кажется, я должна была погибнуть где-то далеко-далеко отсюда, в садах энтских жен. Но эта стихия подхватила, понесла меня, потому что… потому что я была какой-то очень незначительной фигуркой — Он, Ворон, просто не заметил меня… И вот как сор ненужный, незамеченный я была принесена в эту пещеру… Что же дальше?.. Так трудно вспомнить — все во мраке, и только какие-то туманные образы… Кажется — эта сила смогла таки вырвать от меня Его, Звезду Мою, Альфонсо. Я умирала, но, все-таки, из-под прикрытых век могла различить… Да, теперь я не сомневаюсь: Он, а рядом и все иные братья, стояли у самого-самого края этой пропасти. Они стояли так близко, как ни один человек не смог бы стоять — этот пламень в мгновенье превратил бы такого смельчака в факел. Но они стояли без всякого движения, словно статуи, и этот колдовской пламень глубин был не властен над ними… И сейчас я слышу этот рокот, но тогда… тогда все было иным, тогда это место было сердцем мрака — и Ворон был здесь — эти стены ревели, перетекали, закручивались огненными, кровавыми водоворотами. И самое жуткое! Это око! Око воронье!

Тут Аргония, хватаясь за выступы на стене, стала медленно, с великим трудом подыматься. Стены все были покрыты острыми выступами, и она разодрала свои ладони, оставила на этих стенах свою кровь — все-таки она поднялась, и теперь, указывая подрагивающей рукой на огненный вихрь, говорила этим срывающимся голосом, некоему незримому слушателю:

— …Око! Всегда беспросветное, всегда бездонное… Но, все-таки, никогда, никогда прежде мне не доводилось видеть его настолько жутким!.. Без проблеска надежды — это вечный мрак… Это…

Но она не смогла докончить этих слов, так как вновь пришли строки Последней Поэмы. Она просто поддалась этому высшему, небесному порыву, и потому оставила стену, сделала несколько неуверенных шагов к выходу, вновь стала падать, вновь схватилась за стену.

Должно быть, и ты, читатель, чувствуешь, с каким волнением выговаривались эти строки. В огромном отдалении от нее, за тысячи света верст, за тысячи лет — все равно чувствуешь! Так с какой же мощью — пусть и не громкие по силе, так как легкие ее были сдавлены, так как каждое, даже и такое негромкое слово отдавалось болью — вырывались они из нее, когда каждая строчка была ее прочувствована, когда сама Вечность говорила через нее. И проговаривая эти слова, она ни на мгновенье не останавливалась — пусть медленно, пусть и покачиваясь, шла к выходу. Вот слова оборвались, и в это время она как раз переступила через порог.

Перед Аргонией открылся склон Ородруина. Та плотная кроваво-призрачная изжигающая масса, которая еще недавно клокотала здесь, теперь отошла в сторону. Впрочем, в воздухе еще проносились огнистые вихри, перекручивались, переплетались, еще бились, хаотично сталкиваясь порывы то ледяного, то пустынно знойного, но всегда мертвенного ветра. Конечно, низко над головой прогибалась тягостно плывущая, непроницаемая толща туч — в которой не было, и еще долгие века не должно было появляться ни единого, даже самого малого просвета. И вся эта исполинская, вытягивающаяся своими изодранными склонами на многие версты гора беспрерывно вздрагивала от сильных подземных ударов — словно бы заключенное под ней чудище жаждало вырваться, проломить стены, весь мир поглотить… или это сердце умирающего — долгие века умирающего все билось и билось в лихорадочной агонии. С каждым из этих ударов, из жерла, которое было метрах в трехстах вверх по склону от Аргонии вздымались густые, сияющие нестерпимым для глаз, болезненным, мучительным белесым свечением лавовые фонтаны — они погружались в глубины облачной массы и оттуда вырывались адовы вопли — эти фонтаны опадали вниз уже остывающие, покрытые темные вкраплениями, и стекали несколькими смертоносными реками, одна из которых шипела, клокотала, надувалась раскаленными пузырями всего лишь в нескольких шагах от Аргонии… И все же, прежняя стихия почти усмирилась, покинула это место. Если бы Аргония вышла несколькими минутами раньше, так ее тело было бы изожжено, разодрано в клочья, теперь тот, кого звали Вороном и Сауроном, и много-много еще как звали — теперь он отходил все дальше от этого места. Постепенно и последние вихри отходили, улучшалась видимость. И теперь Аргония могла разглядеть эту огромную тучу, которая вздымалась все выше и выше бессчетными бастионами. Но что это?.. Туча уже не двигалась — эта была уже твердая, иссиня-черная плоть. Нельзя было определить что это — гранит, или же какой-то металл; так же невозможно было поверить (несмотря на все уже пережитое), что это действительно стоит. Это громадное сооружение, это целый мир, это целая вселенная ужаса. Да что бы создать такое нужны были не века, не тысячелетия — целая вечность исступленного труда! Эта необхватная, колоссальная форма вздымалась вверх, расходилась во все стороны — мириады башен, окон, переходов, мостов, арок, шпилей — и все погруженное во мрак, и все зияющее мраком, хранящее какие-то жуткие тайны. Стоило остановить взгляд на каком-либо месте, как это место преображалось чудовищным подобием жизни, начинало нарастать, полниться все новыми деталями, раскрывались застенки, колодца мрака, навстречу неслись какие-то ранящие и зрение, и рассудок углы. Аргония пошатнулась, и опять-таки, только благодаря своей воинской ловкости смогла удержаться, отшатнуться назад, в самое последнее мгновенье, когда уже падала в огненную реку…