— Теперь дело за диссертацией, — из чистой вежливости заметил он.
— О, она уже, собственно, есть. Проблемы нейрохирургии детей дошкольного возраста. Делалась как монография, только чуть переоформить нужно.
— Поезд из Брянска. Прибывает ко второму пути, — лязгнул из репродуктора безличный железный голос.
Серое рыло экспресса выскочило рядом с перроном, многоглазая гусеница притормозила, распахнулись двери, выпуская наружу верхние половинки проводниц, срезанные железом наискосок.
— Прямо до Москвы? У вас нужный билет куплен?
Собеседница Алексея кивнула, смеясь. Оказалось, что предусмотрительны были оба. Впрочем, билет на поезд, идущий без остановок, был лишь чуть дороже обычного.
И вот под жёсткий ритм колёс, стучащих по шпалам, под выклики бродячих торговцев мороженым и пирожками, в душноватом уюте вагона — попутчики разговорились.
Она — «вообще-то я Эрденэ, Драгоценная Жемчужина, но все зовут Эля и вы так можете», — рассказывала о городке, откуда ехала. Захолустный, но милый. Когда-то давно там боярынь старой веры сажали в поруб, а теперь сплошные раскольничьи церкви. И заново подмазанные православные храмы, и каплица рядом с фонтаном, и полуразрушенные арки ворот. В окнах — занавесочки с розанами и петухами, на стенах — забавные панно и надписи: «На этой улице останавливался Козьма Прутков и прошёл мимо». А местные жительницы летом могут пойти в магазин в трикотажном халатике и шлёпках, совсем попросту. Иногда хочется поселиться там с сыном.
— А много сынишке лет?
— Пять, вот-вот, глядишь, и в школу идти. Умненький. Сейчас гостит у родных, и если бы вы знали, как грустно ходить мимо двери в его комнату. Пустая квартира, понимаете.
Алек посчитал неприличным спросить, замужем ли она: по умолчанию решил, что в разводе.
И внезапно поделился самым больным. Рассказал, что его собственная половина умерла сразу после родов: сердце и почки отказали одновременно. Абсолютный шок для всех — ничто не предвещало. Нельзя сказать, что совсем, недержание, отвращение, жутко опухали ноги, препараты пила, так это почти всегда бывает. И кровотечение было несильное, и температура в норме.
— Будто утомилась и заснула, — кивнула Эля. — А потом не захотела просыпаться. Я такое знаю по опыту.
Но зато вот Гаечка, птенец…
— Синица? Как же она вписана в метрику?
Необычное слово. Ну да, в свидетельство о рождении, так?
— Гаянэ. Так мама захотела.
Чья мама — он специально не уточнил. Их в семье три: одна мёртвая и две живых и далёких. Самая далёкая, мамина мать, заграничный литературовед, хотела внучкой Гаяну. Гаяна, дочка матери Марии, которую выманил в Союз «красный граф» и писатель Толстой. Но Алексей внёс небольшую армянскую поправку в честь знаменитого поэта.
Гаянэ ты моя, Гаянэ…
Дочка. Награда, какой ему хватит на целую жизнь вперёд. Алексею никогда не приходило в голову, что на такую жизнь не достанет его самого — даже с учётом больших денег за патенты — и хорошей гувернантки. А тут вдруг возникло в уме.
— Хорошо мы тут с вами разговариваем, — улыбнулась Эля. Зубы крупноваты, но чистые, и запах изо рта свежий. Аромат прохладной ухоженности от тела даже в летнюю жару.
— Сам удивляюсь. Я вообще-то интроверт.
— Неужели? — снова улыбка. Дуновение покоя и чистоты.
— Я имею в виду, что вы необычный интроверт: такой открытый. Светлый, а не тёмный, если вы понимаете.
— В нормальных условиях я жутко замкнутый, если вы об этом.
Но какие милые ножки у этой Перл… откуда еврейское имя? У этой смуглой жемчужины. Туфельки на низком каблуке, тонкие колготки, несмотря на летнюю жару, — ах, это, наверное, из-за экзамена. Задним числом мужчина соображает, что не предложил свою помощь по доставке сумки с учебниками на место. Но её бы, пожалуй, и не приняли, эту помощь. Своя ноша не тянет, а незнакомец вряд ли заслуживает доверия.
Поезд разгоняется между остановками. Механический голос предупреждает на каждом торможении, сообщает станции. С азартным гвалтом предлагают товар продавцы. Не купить ли роскошное детское издание сказок у книгоноши? Или горячие пирожки, обжаренные в железнодорожном масле? Двое переглядываются, пробуют объясниться без слов: как бы не получить расстройство либо от того, либо от этого.
Мысли Алекса по аналогии перепархивают на другое: нянюшка из родственников последнее время не внушает доверия. Пожилая: и готовит лишь бы посытнее, и кутает только что не в свивальник, а уж сюсюкает над младенцем. Не родная мать Эрденэ, ну так чего уж…
И впервые вместо высокой, худощавой, русоволосой Елены ему представляется на этом священном поприще совершенно иной — как, впрочем, говорила сама Лиля, — иной этнический тип.
Дорога длится около двух часов. Когда Алекс впоследствии пробует вспомнить обстановку, ему представляются не полумягкие кресла с подголовниками, а почему-то скамейки, обшитые по каркасу деревянными рейками, крашенными жёлтым лаком. Как в прошлые времена, когда он был сущим мальчишкой, которого будоражило зрелище многочисленных девичьих коленок.
Они садятся лицом к лицу — он против движения поезда, уступив лучшее место по движению даме. И снова разговор о детях. О мальчике. Его имя, оказывается, Зорик: до чего мило! Бойко читает, не боится даже взрослых книг, запоминает все начертания (Эля так и говорит — начертания) с первого раза. Стихи — тоже. Любит декламировать, но не когда много людей вокруг. Впрочем, общительный на редкость: играет в какие-то мудрёные игры собственного сочинения и вовлекает в них детей постарше. Да, он в садике — приходится отдавать, что поделаешь. Нет, не обижают даже во дворе, такая нам удача. Разве что иногда…
Снова никакого упоминания о противоположном поле — будто малыш Зорикто отпочковался от матери и теперь переходит с одних женских рук на другие. Ну да, Алекс уже час назад всё решил насчёт этого.
А его светлая дочурка совсем ещё кроха, сообщает он. Даже улыбается неохотно. Даже не гулит почти. И рассказать о ней почти нечего.
— Но и то, и другое ведь положено ей по возрасту? — мягко удивляется Эрденэ. — Нет, вы не правы. Дети становятся интересными очень, очень рано.
Алекс чувствует в этой реплике укор, но не очень обидный. Скорее намёк на возможное сотрудничество, чем нечто такое, что может оттолкнуть говорящую от неумелого родителя.
На вокзале они выгружаются в гулкую, пахнущую ржавым железом, креозотом, буфетом и рынком разжиревших георгин полутьму старинных сводов. Закопчённая поверху почти столетием народовластия, она всё-таки умудрилась сохранить в вышине туманный клубок симфонических мелодий прошлого века. В начальные времена самые лучшие оркестры соблазнялись отменной акустикой этих мест, круглыми фонарями, похожими на буфы дамских рукавов, и страстным, смрадным дымом толп. Соблазняются по временам и сейчас — и копоть, и толпы одинаковы во все времена.
Мужчина спохватывается — что-то гораздо более умное и изощрённое говорит теперь через него. Из-под бровей глядит на спутницу.
— Спасибо вам за беседу, — Эля наклоняет головку, так что не видно, улыбается ли она, как почти всегда, или нет.
— И вам тоже.
— За что?
Просто за то, что вы есть на свете, хочет ответить мужчина, однако сдерживает себя.
Нужно ли удивляться, что под конец пара обменивается адресами?
И что Алексей долго провожает глазами тонкую ладную фигуру, сверху всю в чёрном глянце волос, посередине обтянутую синевой?
Они долго не могут созвониться. Вернее, это он не решается, не проявляет инициативы. Женщины по определению терпеливее.
Наконец, мужчина проявляет инициативу. В ответ Эля тотчас предлагает встретиться в ресторанчике «Ливан» рядом с её метро — там еда вкусная и как раз половинные рекламные скидки.
— Почему бы не отправиться сразу в японский или китайский ресторан, если вы так любите всё восточное? — спрашивает Алекс.
— Там от настоящего востока лишь мои соплеменницы, да и те по-японски не говорят, — смеётся женщина. — Насчёт мандаринского я уж и вообще не говорю.
На первое свидание он является с поднятым кверху презентом — плотные тёмно-зеленые листья, из середины торчит великолепный густо-алый фаллический символ неясного названия. Мужчина, ничего не понимающий ни в биологии, ни во флористике, интуитивно выбрал мужской же букет. Его женщина, тем не менее, довольна: это её стиль, собранных в плоскую подушку роз она не понимает. Так что Алексей угодил в середину мишени…
Если не считать, что Эля не очень любит срезанные цветы. Слишком грубый намёк на смерть.
Удивительный какой-то ресторанный зал: вместо ожидаемого восточного колорита книжные полки по стенам, нагруженные переплетёнными в кожу кодексами и футлярами из кости, развесистые диваны и низкие столики, как в курительной комнате или мужском клубе. Очаг с полукруглым сводом из дикого камня и далеко выступающей вперёд латунной решёткой — среднее между камином и костром, разожжённым посреди пустыни. Люстры — богатые бисерные подвески свисают по краям медных колпачков. Похоже на головной убор скромной восточной девушки, смеясь, говорит Эля.
