Восточные окраины Арменелоса остались позади главы шествия (хвоста то еще и не было — вливались все новые и новые люди).
Пред главою же и до склона, сияло поле, где росли цветы элланора. Хотя солнце еще не взошло над Менельтармой, сами лепестки испускали солнечный свет, отчего казалось, что шли они среди солнечной плоти, вздумавшей полежать на земле. А чуть в стороне, из янтарной пещеры многометровой жилой устремлялся поток изумрудного, с радужными прожилками света.
Альфонсо шел вслед за своим отцом, который нес открытый, белый и увитый живыми цветами палантин, на котором сидела мать Альфонсо — Мильена, и спали в люльке три младших его годовалых брата, которым должны были в этот день дать имена.
Альфонсо шел рядом с Тьеро, и, единственный в процессии, разочарованным голосом шептал:
— Представляешь — душу мою хотят запереть на этом острове, в этом парке, где я уж каждый уголок знаю. А я то хочу вперед лететь, понимаешь? Мне тут тесно; очень тесно! Друг мой, да как же я смогу — зная, то что в это же время мог видеть земли, где проснулись эльфы; в то время, как мог бы идти по гномьим царствам, — как же я смогу, в это самое время, сидеть в парке, да читать этим крикливым, глупым малышам сказки?! Этим, пускай, всякие няньки занимаются. А я, еще больше, чем раньше жажду теперь в Среднеземье попасть — каждый день здесь теперь в тягость… Быстрее бы… Не получится уйти с войском, так… Ну — ты знаешь…
— Да — придумаем что-нибудь. — кивнул головою Тьеро. — Ты посмотри: красота-то какая!
Альфонсо огляделся: сначала без всякого интереса, потом уже смотрел на цветы элланора с восторгом, и вновь очи его изливали тот сильный душевный свет, который ничего общего не имел со сосредоточенным хитроумным выражением, которое, словно паутиной, окружало его только что.
— Да, да! — улыбался он. — Да будет же все это благословенно! Ах, создать бы еще краше!
Началось восхождение по ступеням. Никто, никогда не считал, сколько их. Никто не знал и высоты Менельтармы, но с ее вершины был виден весь Нуменор, и сияние, разливающееся на западе, над морем. Говорили, что Менельтарму нет смысла мерить земными метрами, ибо ее склоны прикасались к иным сферам….
* * *
Среди великого многообразия восходящих на Менельтарму ликов, одно выделялось особенно. То был высокий старец, одетый в черный, усеянный звездами плащ. На голове его, тоже на черном фоне, златилось Солнце, и серебрился Месяц; у старца было вытянутое, сияющее звездным светом лицом, тем же звездным светом сияли и укрытые густыми бровями глаза. Борода его, усы, а, также, выбивающиеся из под колпака волосы, имели тот цвет, которым наполняются ночные облака, когда зайдет за них поколдовать над своею красою Луна. В руках старец держал посох, на верху которого мерно сияла самая большая из звезд.
Это был великий звездочет, первый мудрец королевства, а, также и маг — Гэллиостикс-иена-дэ-ассано, но так называли его только в торжественных случаях, а, также, все время, но скороговоркой, звал верный его друг — изумрудно-зеленый попугай, с ярко-синей холкой, и с малиновыми мягкими глазами. Попугай сам себя величал Милашкой, а все остальные просто — Милом.
Старца же почтительно называли Гэллиосом и кланялись. Он поднимался в нескольких шагах за Альфонсо, а изумрудный Мил сидел у него на плече и любовался открывающимся чудным видом. Вот тень беспокойства прошла по лицу старца, он вздохнул; и голосом столь же глубоким, как и прожитые им годы (а, говорили, что он пришел в Нуменор среди первых), он молвил своему зеленому другу:
— Ну что ж, Мил, помнишь, что поведали нам звезды: опасность близка, зло проникло и в Нуменор, дотронется и до празднике… На празднике Всходов, на склонах Менельтармы — в это так и не каждый поверит, но звезды никогда не ошибаются — значит, будем ожидать… Только бы вот не упустить, вовремя почувствовать, вмешаться. Что скажешь, друг мой?
— Гэллиотикс-иена-дэ-ассано! — скороговоркой, хрипловатым голоском отчеканил Мил. — Мудр-ро, мудр-ро, говор-ришь! Не пр-ропустить, не пр-ропустить.
* * *
Наступил полдень, когда навстречу поднимающимся выглянуло Солнце. Оно окрасило, лежащие на вершине облака в густые златистые слитки, потом стало распускать их легкими, уплывающими на запад крыльями.
Между тем, нуменорцев ждала первая остановка: мраморная лестница переходила в павильон — колонны поддерживали свод, а между ними уже стояли столы с яствами. Впрочем — яств было немного — пиршества ждали в последующие дни. За столами хватило бы места для нескольких сот человек, а рассчитано было так, что, когда первые, уже отдохнувшие, продолжат восхождение, пришедшие следом, как раз займут их места.
Стол, предоставленный для короля, и знатнейших нуменорцев был из чистого злата — он сиял у дальней стены, где за сводчатым выходом, продолжал свое восхождение мрамор лестницы. Король сидел на высоком золотом троне во главе ствола, вел неспешную беседу с адмиралом Рэросом, также неспешно, мягко переговаривались, или же любовались открывающимся между колонн видом и иные придворные…
Альфонсо и Тьеро разместились у края золотого стола. Альфонсо сидел у мраморного ободка, перевесив через него левую руку, спиной прислонившись к такому же ободку. Тьеро сидел рядом — уплетал и блюдо Альфонсо, от которого тот отказался в пользу своего друга, пренебрежительным кивком головы.
Против Альфонсо сидела Сэльва, и отраженное от стола сияние делало ее лик прелестным. Ясными, добрыми и внимательными глазами смотрела она на своего друга, однако, тот ее не замечал — он смотрел на склон горы. Вот она — змейка взбирающихся по мрамору людей — еще можно различить цвета на нарядах ближайших, но дальше… дальше все сливалось в одну расплывчатую пелену. Альфонсо глядел дальше, туда, где одной зеленой кроной цвел дворцовый парк; а, средь него — и сам дворец — словно прекраснейшая из всех игрушек, многоцветно сиял на Солнце. А за этим, кажущимся игрушечным градом, густыми волнами красовались дубравы и ухоженные парки; дороги тончайшими лучами расходились…
В мечтаниях Альфонсо все тянулась в нескончаемую даль цепочка людей — прекрасных, с сияющими ликами. Все они здравили Альфонсо; все смотрели на него, как на повелителя своего, как на великого человека, и вновь увидел он себя во главе могучей армии, несущей радость освобожденья.
Как же тихо вокруг стало — не двигался воздух, ни одного шепота не раздавалось; весь мир застыл, точно бы время, всегда идущее, утомилось и заснуло.
Тут юноша вздрогнул, так как, в указательный палец, свисающей через огражденье правой руки его, что-то кольнуло. В совершенной тишине, от которой Альфонсо стала пробивать дрожь, он вскочил на ноги и перегнулся через огражденье.
Там, в тени, на камне сидел черный ворон. Ни единого, хотя бы серого пятнышко не было на этой птице, а в выпуклых глазах жила такая чернота, что юноша вскрикнул — вспомнил ночное виденье — огненная воронка во весь мир, а за ней — эта чернота; бездна от сотворения мира не знавшая ни лучика надежды, ни доброго слова…
Он смотрел в этот зрачок, и зрачок стал расти, заполнять собой и склоны Менельтармы и весь мир:
— Кто ты?! — с трудом смог выкрикнуть юноша, и зрачок сразу отодвинулся, принял прежние свои размеры.
Ворон без движенья смотрел на Альфонсо, а окружающий их мир безмолвствовал. Вот Альфонсо повернул голову и увидел, что все сидят недвижимые, как восковые куклы — кто с поднятой чашей, кто с устремленным куда-то мечтательным… Сэльва с поднятой чашей, смотрела в ту точку, где был раньше лик Альфонсо.
И, все же, какое-то движенье было. Да — за дальней частью этого золотого стола, к нему повернул голову старец в увитом звездами наряде, в колпаке с Солнцем и Месяцем — на плече его сидел, и то же двигался ярко-зеленый попугай с синей холкой.
Вот старец вытянул руку и повелительно выкрикнул: «-Кыш!»
Альфонсо резко обернулся, и обнаружил, что ворон теперь сидит на самом мраморном ободке, совсем рядом от его лица.
Вот ворон задвигал клювом и оттуда выпала, тяжело разбилось, пятном растеклась по мрамору капля крови. Юноша взглянул на указательный палец правой руки, и обнаружил там маленькую ранку.
И тут раздался сладкий, очень вкрадчивый, сливающий все слова в один, медово журчащий напев голос: «- Я испил лишь каплю твоей крови, и больше мне не понадобиться, не бойся. Я друг тебе…друг…» — как же сладко прозвучал этот голос — Альфонсо невольно наклонился у ворону.
Ворон продолжал тем же сладостным голосом: «-Как плохо — нам мешают, а я так многое хотел тебе поведать…»
И Альфонсо возжелал, чтобы ворон продолжал говорит. Да — он хотел теперь такого друга — в его сладкой речи чувствовалась великая сила.
И тут вновь повелительный окрик: «Кыш!»
Альфонсо неприязненно взглянул на старца, и обнаружил, что тот уже поднялся со своего места, и направляется среди «восковых фигур» к ним. Звезда на вершине его посоха наливалась серебристым цветом — казалось, что сияние все новых и новых небесных светил скапливается в нее.
