То предвестье света стало меркнуть — в воздухе задрожал мученический вопль: казалось, что некого небесного великана рубили страшными ударами кнутов. И вот стало чернеть, и так густо, словно бы и впрямь, там все кровью заливалось, даже и ветвей и воронов не стало видно на этом фоне. Робин все смотрел туда, все рыдал, а воздух стал таким морозным, что слезы замерзали на его щеках, наросты образовывали, но он и не замечал этого, и вновь стал хрипеть, кровью брызгая:
— Борись же! Борись! Б-о-р-и-с-ь!!! Ведь есть же в тебе силы! Борись же!!! Борись!!!..
И тут страстным рывком, с воплем, будто тому великану сразу все кости раздробило — стал продираться блекло-белый, призрачный свет — о, каким же прекрасным показался этот болезненный, слабый свет, после того мрака отчаянного. И тогда Робин — сделал шаг, заскользил по склону: он едва не падал в грязный снег, но, все-таки, удерживался — бежал все быстрее и быстрее вниз, даже выгнулся вперед, ворвался в какой-то кустарник, и там, прямо перед его лицом, стремительно и бесшумно взмыла к этому слабому свету воронья стая. Ветви цеплялись за него, пытались удержать, и он вырвался оттуда уже в разодранной одежде, весь в кровоточащих шрамах, словно плетью избитый, но в радостном своем упоении, с веруя в то, что, все-таки, все свершится против рока, что не тысячелетия, и ни какая-то мгла жуткая до их новой встречи будет, но сейчас это счастье свершиться — сияя единственным оком, он бежал все вперед, навстречу еще дергающейся, еще стонущей призрачной туче, и шептал:
— О, плачь, — покаянные слезы,
Молитвы сердечной печаль,
И светлые-светлые грезы,
Душевной памяти даль.
О, плачь, — эти теплые слезы,
Растопят холодную мглу,
Которую ткали морозы,
В снежинок-столетий пургу.
О, плачь, — эти чистые слезы,
В себе память чувства несут;
Как нежные белые розы,
В обитель мечтаний тебя вознесут…
О, сколь же сильны были его чувства! Сколь сильна была горевшая в них надежда — пусть голос был и негромкий, но, если бы это услышал какой-нибудь пьянчуга, который, валялся в грязи под каким-нибудь забором — жалкий, потерявший человеческий облик — если бы он только услышал эти строки, так и зарыдал бы, и это не были бы уже пьяные, подлые слезы — это были бы уже слезы настоящие, слезы покаяния. И вот тогда заплакало небо — Робин почувствовал, эти теплые капли, которые стекали по его щекам, от которых все окружающее — все это обмороженное, вдруг загудело, стало оседать; и юноша знал, что еще немного времени пройдет, и оттает, и возродится земля, повсюду взойдут травы да цветы, и в обильном солнцем, лазурном небе расцветет радуга, и вот под этой то радугой и будет его встреча с Вероникой. Среди трав и цветов, протянут они навстречу друг другу руки, зашепчут нежные слова…
* * *
Фалко оказался как раз между конницей Троуна, которая врезалась в бесов, и эльфийскими армиями. Он, чувствуя, что близкие его все там, где это месиво, погнал свою лошадку вперед, а затем, когда нахлынула мгла, и все смешалось в круговерти призрачных теней — лошадка испуганно вскрикнула, и повалилась. Хоббит вылетел из седла, и покатился в истерзанном снегу; тут же нахлынул и грязево-кровяной поток, подхватил его, поволок куда-то. Он смог подняться на ноги, и стоял так, с огромным трудом удерживая равновесие: невозможно было сделать хоть один шаг против этого напора — туда, откуда доносились вопли. А он, все-таки, попытался прорваться: он же должен был помочь Им… Тогда в этом мраке, словно нежная струна дрогнула, и, во власти темного тока налетела на него Вероника. Вместе покатились они в грязи, но вот уже эта девушка, очертания которой хоть и были подернуты дымкой — единственным и прекраснейшим образом в этом мраке оставались — она помогла ему подняться. И, схватившись друг за друга, некоторое время они смогли удерживаться (поток все усиливался, и в нем проплывали, кувыркались, били их обрывки тел…). Воздух полнился порывами: то, вдруг, налетал сильный, леденистый ток, то, вдруг, выжатое, жаркое дыханье. Было тошно, кружилась голова, от тоски, которая все тянулась да тянулась, и не имела, казалось, никакого исхода, хотелось выть. А еще были армии снежинок, которые, с болью перекручиваясь, неслись, гибли без числа.
И, хотя лик хоббита в этом мраке был размыт, в блеклое облако обращен — все-таки, Вероника узнала его; и, конечно, уже любила как брата, она нагнулась, и с плачем прильнув к его уху, зашептала, выпуская то нежное, легкое дыханье, от которого Фалко сразу на душе полегчало, и новые силы он почувствовал:
— Что же нам делать? Миленький, миленький — скажи, что нам делать теперь?.. Где же нам искать их?..
Она стояла на коленях перед ним, а грязевой поток все увеличивался — бил их… Вот что-то бесформенное (должно быть, чья-то рука) — схватило Веронику за плечо; тут же вновь во мрак отдернулось…
— Да что же это, родненький ты мой, скажи, что же мне делать? Как же мне им всем, бедненьким, помочь?..
Фалко не знал, что ей ответить: он сам искал у нее помощи, чувствовал эту нежную, могучую силу, которая от нее исходила, как к роднику чистому, к этой силе приникал, и при этом понимал, что не на месте надо стоять, но действовать. И все же, приникши друг к другу, простояли они на месте, в этой стремительной грязи, до тех пор, пока Робин, отнесенный к дальнему оврагу, не запел свои страстные стихи, пока не стал появляться снег, и не заплакало, наконец, небо. Правда, в этом колдовском облаке не было того света — было что-то ужасающе бледное, как далекий отголосок, как слабая, темная надежда — и, все-таки — это было хоть что-то, против того безысходного, что было до этого. И в этом отчаянном, мертвенном свете (но, все-таки, свете!) — стали видны и темные полчища снежинок, которые со злобой вырывались из низкого рокочущего марева, и рокочущий, дыбящийся поток грязи — правда всего на несколько шагов было видно, а дальше все растворялось в снежной круговерти, да в темном мареве. И только Вероника увидела это, как вскрикнула, и сильнее прижалась к Фалко, зашептала дрожащим голосом:
— Теперь я вспомнила… Да, да — вспомнила — я же видела это! Когда мы в Темном лесу жили, в тот последний день ветви схватили меня, и показали этот страшный сумрак. Вот, смотрите — точно так же, в этой круговерти люди, эльфы, еще кто-то — все страшное вершили. Они убивают друг друга! Как же страшно! Да как же остановить это?!.. Бедненькие вы мои! Остановитесь же, остановитесь!..
И, действительно, из мрака, в это тусклое пространство, вырывались, рубящие друг друга фигуры. Трудно было разобрать, кто это, но двигались они стремительно, вопили — многие были уже изранены, сцеплялись, рубили друг друга, падали в кровавый поток. И еще многие-многие промелькивали у самой грани видимости — лишь едва различимыми контурами: беспрерывный, мучительный вопль поднимался из глубин этой клубящейся массы — и чувствовалось, что такое же происходит и в версте, и в двух верстах от этого места, и что сколько бы не прорываться — все будет клокотать этот поток под ногами, все так же будут вырываться разрывающие друг друга тела.
— Миленькие, миленькие — остановитесь пожалуйста! Ну, зачем же это?! — проникновенным, могучим, певучим голосом вскрикнула рыдающая Вероника. — Пожалуйста!.. Зачем же вы ад вершите! Молю, молю вас — остановитесь!..
И вот она поцеловала Фалко в лоб, а сама вскочила на ноги, и бросилась к ближайшим сцепившимся, воплями исходящими. И хоббит потянулся за ней: он должен был ее видеть, ему мучительно тяжко было теперь ее потерять; однако — тут взметнулась грязевая волна поволокла его, вместе с собою. Он кричал, отчаянно пытался вырваться (как же страшно ему было потерять ЕЕ!) — но грязь все несла и несла его, куда-то, закручивала, вот он налетел на сцепившихся в борьбе, на него обрушился удар — робкий свет померк, кровавая, жаркая грязь заполнила его рот…
А Вероника смогла прорваться к двоим, сцепившимся в борьбе — это был один из эльфов Эрегиона, и призрачный волк. Дело в том, что, как только нахлынул непроницаемый мрак, на армии Келебримбера и Гил-Гэлада набросились полчища призрачных волков. Эти эльфы и нуменорцы еще не успели прийти в себя после этого неожиданного перехода, а тут… эти твари набрасывались со всех сторон, и так как их совершенно не было видно — перегрызали глотки не встречая никакого препятствия. Были произнесены заклятия, однако — они мало помогли. На клинках появилось золотистое свеченье, но оно не в силах было разогнать мрака, и те призраки набрасывались снизу, или же сверху прыгали. В несколько минут погибло множество эльфов и людей, а тут еще нахлынули грязево-кровяные потоки, которые, конечно, не могли быть порождением только погибших людей и бесов, но тоже выцеживались из этого отчаянного, болезненного мрака. Тогда и кони уже не могли удержаться, начинали заваливаться — хотели бежать, да куда же было бежать, когда со всех сторон эти призраки нападали, и, казалось, что нет им ни конца, ни краю.
