Если «мохнатые» в неожиданном порыве, да еще окутанные колдовской тьмою смогли почти не останавливаясь прорваться через истекающих грязью «мохнатых» и воинов, то Цродграбам это уже не удалось — их было слишком много, да и воины несколько пришли в себя. На этом заливающем все окрестности участке творилось сущее безумие — пожалуй, было и сердце всего хаоса. Уже никто не остался на конях, но было еще две или три тысячи воинов — они стояли спина к спине, они брызгали кровавой пеной, рубили беспрерывно, и на них беспрерывно бросались «бесы» — были целые валы их грязи, грязь, временами вздымалась им до пояса, и оттуда вырывались руки, пытались утянуть. Но вот сам Троун, который только что потерял и последнего сына, увидел Цродграбов, и бегущего впереди них Барахира — а Барахир был страшен: газа его широко распахнулись, яростно сверкали — все иступленное, привыкшее к мукам лицо вытянулось вперед, к неведомой цели — и каждая черточка говорила о неминуемой смерти тому, кто посмел бы встать у него на дороге. Тут Троун решил, что — это и есть самый главный его враг, что — это он убил его первого сына, и из-за него он потерял все — и вот он взвыл: «Вон враги! Руби их! Руби, чтобы мечи об их черепа разбились! Бей же! Вперед!» — и сам первым метнулся на Барахира: и такой это был могучий порыв, что он непременно поразил его, но тут откуда-то наперерез метнулся хохочущий бес, и схватив за грудки, приподнял воздух — Троун, воя от ярости, разрубил его надвое — брызнула грязь, и он на несколько мгновений ослеп. В это время, налетел уже Барахир — сшиб его с ног, и, протащив несколько шагов, сам повалился в грязь. Началась бойня: ряды Цродграбов и воинов перемешались, резали друг друга, и не было там иных чувств кроме ненависти и страха. Не было там ни одной связной мысли, но бились примитивные рефлексы и эмоции — и, право — это был именно тот случай, когда наделенное разумом существо, стало более жалким, чем червь, или какая-нибудь тля. Да что там — просто сгустки грязи и мяса, кидались друг на друга, да и калечили, да топтали, и убивали друг друга…
В это время не менее чем двум десяткам «мохнатых» удалось, все-таки, поставить на колени Тьера — надо помнить, что — это были мускулистые, привыкшие ко всяким испытаниям, создания — иначе и полусотне не удалось бы совладать с ним разъяренным. Они нависали на его голове, плечах, туловище, ногах, и только так, дрожа от напряжения, и все-таки, с чувством того, что делают некое великое дело, скрипели что-то торжественное. Лик Вэлломира становился все более торжественным и непреступно холодным; он смотрел поверх их голов, и приговаривал:
— Меня окружает шум сражения. Почему Я еще не знаю, все Свои силы, почему не приведены еще пленные враги?..
Однако — его вопрос не был понят «мохнатыми» — они, по пояс уходя в грязь, стояли перед ним на коленях, и с мольбою глядели на него — все ожидали, когда он, верховный бог, перестанет говорить свои непонятные, но, несомненно, мудрые речи, и когда явит чудо — вновь хлынет тот свет, и будет много тепла, и, конечно же: «Арро!». Вэлломир же замолчал, и некоторое время ожидал — видя, что приближенные его ничего не предпринимают, и только ворочается, хрипит ругательства Тьер, он задвигал скулами, и проговорил голосом деланно еще более спокойным и торжественным:
— Что же вы, презренные твари, удостоившиеся чести поступить на службу ко Мне — что же вы сидите, и ничего не делаете. Да как вы смеете!.. — тут в голосе его промелькнуло искреннее негодование — но тут же он успокоился, и заговорил таким презрительно-холодным тоном, к каким обращаются к созданиям низшим, тупым, с которыми только по крайней необходимости приходится общаться — терпеливо втолковывать им очевидное. — Я приказываю, чтобы вы, смели врага, и привели, как можно больше пленных, дабы и их обратить в Мою веру. Это должен быть исполнено немедленно, и каждый кроме Моих охранников обязан выложится полностью. Каждый трус будет наказан. Да — кара Моя никого не минует… — тут он немного помолчал, и пренебрежительно добавил. — Пускай вожак отберет охранников — это должны быть сильнейшие…
Опять-таки, «мохнатые» не поняли всей речи, но смысл ее, самое главное, стало для них ясным, и они, конечно же, с готовностью, с радостью, стали исполнять пожелание своего Бога. Вообще трудно было найти более подходящих слуг для Вэлломир — им только и нужна была эта примитивная торжественность, какие-то простенькие, но броские символы. Они, пожалуй, были как дети — уже озлобленные, тупые, но, все-таки, наивные дети. Конечно, многие захотели быть охранниками Бога, но так как возникла некоторая свалка, и Вэлломир раздражился — быстро было выбрано с два десятка самых достойных, а все остальные повернулись, да бросились туда, где бились воины Троуна и Цродграбы — этот поток увлекал с собою Дьема, Дитье и Тарса — они даже не пытались противится, а «мохнатые» тащили их как низших божеств, которые должны были помочь им в грядущей битве.
Вот-вот должно было произойти столкновений, но тут между ними появились две вцепившиеся друг в друга покачивающиеся фигуры — это были Хэм и Маэглин — ужасно измученные, замерзающие, но радостные от того, что нашли друг друга — друг у друга силы черпающие. И Тарс сразу же узнал Маэглина — ежели до этого гнев беспрерывно клубился в нем, то тем раскалился до сияющей острой белизны, и вот он болезненно вскрикнул, и одним могучим рывком вырвался, оставил в лапах Цродграбов обрывки своей одежки. Он уже был перед Маэглином, уже с налету вцепился ему в горло — стал сжимать, так что тот несчастный сразу же закашлялся, стал задыхаться, захрипел, но ничего не мог поделать. Вместе повалились они в грязь, и Тарс рычал:
— Ну, вот и довелось встретится, папаша! Это тебе за мать загубленную! Променял ее на какую-то тварь златовласую — всех нас предал, о самое жалкое из всех ничтожеств! На же — получай теперь — нет у меня к тебе ничего, кроме презрения!.. Ты мне не отец! Не отец — слышишь?!.. Пусть меня убьют — мне все равно — главное бы тебе шею свернуть!
Так хрипел он, даже и не понимая, что не только Маэглин, но и вообще никто не понимает его судорожных воплей. Маэглина пытался защитить Хэм — вцепился Тарсу в руку, пытался его оттащить в сторону, однако, Тарс не замечал этого, продолжал сжимать руки, и выжидал только, когда же шея размякнет, и этот злейший враг его замрет без движенья. Он, конечно, и голоса, который в голове его приговаривал, не слышал: «…Так, хорошо, хорошо! Он твой враг! Конечно — он во всем виноват. Но, может, потом и еще какие-то враги найдутся, а?!..». Между тем, вокруг этого места собирались «мохнатые» — они пребывали в болезненном недоумении. Ведь верховный бог повелел сражаться с врагами, а тут, почему-то, один из богов, вместо того, чтобы делать это сцепился с кем-то жалким, остановился на месте. Вот и они столпились вокруг рокочущей толпой, и, разгорячаясь все больше, требовали своими, похожими на треск дробимых камней голосами, чтобы он вел их дальше в бойню. Наконец, они не выдержали, набросились на него, как раз в то мгновенье, когда шея Маэглина должна была уже треснуть, вздернули его в воздух, стремительно понесли.
Еще через несколько мгновений они ворвались в то смертоносное варево, где уже перемешивались воины Троуна, Цродграбы и бесы — ворвались в исступлении, веруя, что на их стороне верховный бог, и вскоре оказалось, что их каменистые кулачищи пострашнее всяких клинков…
* * *
Все эти хаотичные события, которые несмотря на всю мою неприязнь к ним, и желания, как можно менее подробно описывать, заняли, все-таки, не мало место на бумаге. Я упоминал только необходимое — то, что имело влияние на дальнейший ход моей истории — и, действительно, в этом хаосе произошло многое… На самом то деле, все эти события заняли совсем мало времени — хотя я и не берусь судить сколько именно, так как солнце было сокрыто, да и вообще привычный ход времени исказился. Во всяком случае, для Робина пролетело лишь несколько счастливых мгновений.
После пережитого отчаянья — вновь этот свет, вновь надежда, а вскоре и уверенность в том, что ничего не потеряно, и ему вскоре суждено вновь встретится с Вероникой. Он шептал новые и новые строки, и все бежал, среди теплого омывающего его избитое тело небесного плача, навстречу темному рокочущему облаку. И вот сзади раздался окрик — он обернулся, и увидел здоровенного орка, который стремительно к нему приближался. На лице Робина все еще сияла прежняя счастливая, светлая улыбка — и он, все еще представляя, как ему будет хорошо с Нэдией, шептал:
— Нет ты не прав, старик угрюмый,
Ты, в этой осени святой,
Следя листы несомы вьюгой,
Шепча: «Вот был и я как лист младой…
Весна и юность промелькнули,
И лето с птицами ушло,
И ветры вьюжные подули,
И снега в главу намело.
Ах, так же, как и лист осенний,
Увял — и с ветром мой полет,
Все полно призрачных видений,
И сердце болью темной жмет…»
Но ты забыл, старик угрюмый,
Что смерти нет, что жизнь везде,
И лист младой, в лучах уютный,
Заблещет в солнце, по весне.
Орк уже высился перед ним, и вот схватил за руки. Если бы это был настоящий орк, то он без всякого труда мог убить Робина, или же заковать его в цепь, отправить обратно на рудники. Ведь юноша пребывал в таком возвышенно-восторженном состоянии, что становился совершенно беспомощным, и мог теперь только повторять восторженный строки, испытывать светлые чувства, да вспоминать Веронику. Однако — это был не обычный орк — это был Сильнэм. После той колдовской ночи, где он пытался найти излечение своему измученному духу, он так и не нашел себе пристанища, да и ворон, хоть и хотел ему помочь — не знал, как излечить его исстрадавшуюся душу. Все эти дни он, одинокий, метался без цели, без пристанища. Иногда мир покрывался темным облаком, и он вихрился среди расплывчатых теней, и жаждал услышать хоть чей-то голос, чувствовал, что все больше с ума сходит. Иногда же проступали формы, до боли четкие, леденящие, режущие сознание, но тоже безжизненные, не имеющие никакого смысла, и тоже с ума сводящими. В общем, ежели иные в эти дни блаженствовали, то он терзался еще больше, нежели прежде; набирался злобы — и, сходя с ума, жаждал отмщения — Всем, всем. Когда же со смертью Лэнии это состояние оборвалось, он очнулся не там, где начались эти метания, но у западных ворот орочьего царства, из которых выходили уже эльфы лесного короля Тумбара. Им, после стычки у восточных ворот, больше не довелось даже и издали видеть не только орков, но и каких-либо иных тварей. После восстания рабов орочье царство походило на некий чудовищный механизм, который долгое время исправно работал, но вот теперь разорвался изнутри, и теперь еще продолжал двигаться отдельными своими шестеренками (уж очень их много было, чтобы сразу остановится) — шипел паром, содрогался, и не мог осознать, что уже мертв, что — это уже агония. Откуда-то с нижних уровней шел беспрерывный грохот, из под вздутий железного пола вырывались густые ядовитые пары. Впрочем бесконечные ржавые коридоры остались позади, и вот эльфы, все-таки, увидели орка — уж с кем, с кем, а с орками эльфы не церемонятся — потому Сильнэма едва не зарубили, но он проявил свое красноречие — заговорил на эльфийском, славя красоты лесов, и деву Элберет из Валинора. Вскоре он уже был рядом с Тумбаром — и уверял, что чует, где «эти мерзавцы» — однако, вскоре уже все эльфы видели, что тот чудесный свет, который лучше всякого лекарства обласкал их глаза, когда они, вышли, наконец из ржавых туннелей, сменился непроглядной колдовской тьмою, тут же с той стороны стал надвигаться беспрерывный грохот. И все они почувствовали, что те, за кем они гонятся — именно в том грохочущем хаосе находятся. Не сговариваясь они поспешили туда, ну а Сильнэм, даже подпрыгивая в своем безумном упоении, в предчувствии того, что вот теперь то, и совсем скоро месть свершиться — забежал много вперед их, и первым повстречал Робина. И он сразу узнал его — он никогда его прежде не видел, но почитал его одним из злейших своих врагов. Ведь как часто, стоя, продираемый холодом в Темном лесу, он слышал из разговоров проходящих, о тех, заключенных в горах — ведь из-за них все началось, и со слов Ячука он знал, что один из, одноглазый. Он знал, что этого одноглазого любит Вероника, и потому почитал его главным. Теперь он с жадностью, с наслаждением вглядывался в его изувеченный лик, и даже скрежетал клыками, и ухмылялся. На самом деле — ему огромного труда стоило сдержать первый порыв — свернуть ему шею. Но он решил, что такая смерть была бы слишком быстром — он хотел бы заставить мучатся этого ненавистного долго-долго — столько же, сколько он и сам мучался. Но вот подоспели эльфы, тут же окружили, и Тумбар, внимательно в него вглядываясь, спрашивал:
