Дмитрий Щербинин - Последняя поэма

Но лучше бы и не говорил этих строк Хэм! Право, лучше бы не говорил! Тут воспоминания о родимом крае, который они уж сорок лет не видели, о многом-многом, и о той березе на навесе которого Фалко столько стихов придумал — все это с такой огромной, и мучительной силой на них нахлынуло, так страстно захотелось вернуться, что друзья не выдержали, обнялись крепко-крепко, разрыдались. Сейчас они чувствовали себя совсем еще маленькими (и позабылось, что им уже шестьдесят лет минуло) — и грезили они о том, чтобы пришел мудрый, могучий Валар, и сделал так, чтобы все-таки их мучительная жизнь стала счастливой, чтобы вырвал из этого кольца рокового предначертанья…

Но и они, и Аргония, и Барахир, осознавали, что при всех своих метаниях, бессчетных пролитых слезах — они стоят на месте. Что все эти страстные чувства уходят впустую, и что бы они не делали, что бы не говорили — все одно приближаются к предначертанной им гибели…

Так, однако, бывает, что великие свершения, которые, как кажется великим, этими свершениями движущими, полностью в их власти, и все предусмотрено, и ничто уж не может им помешать, нарушаются фигурками для них самыми незначительными, да попросту ими позабытыми, незаметными. Именно такая «незаметная» фигурка, а именно Маэглин, и нарушила все то, что намеривался свершить в ту ночь ворон, и в успехе чего был совершенно уверен.

Маэглина мы оставили, в то время, как его руку разъединили с рукой златовласой девочки, остановили его кровотечение, наложили на изуродованную руку целебные травы, все забинтовали. Напомню, что правая его рука была пробита, а левая попросту раздроблена. Девочка пребывала в забытье, а Маэглин, несмотря на значительную потерю крови, чувствовал приток сил, и уж чего-чего, а в забытье и не думал погружаться. Как же можно было пропадать в этой темной бездне теперь, когда, наконец-то, началась Новая жизнь. Вот она Новая жизнь, лежала с тихим, умиротворенным, небесным личиком, сияла златыми волосами — Она, которую он сорок лет искал. И, если бы показал кто-нибудь Маэглину Аргонию, то он и не узнал бы ту, за которой все эти годы бегал. Он то бегал за воительницей, и видел не ее, но только волосы золотистые, а тут именно она, его доченька маленькая лежала. И он в умилении глядел на нее, и даже не замечал настоящих ее отца и мать, все еще сильно бледных, все еще слезы льющих от пережитого ужаса. Не замечал он и слов к нему обращенных: увещеваний, что теперь надо пойти ему отдохнуть. В этаком сладком, блаженном состоянии, в грезах о том, что счастье его никогда теперь не прекратится, а вместе с зарею только расцветет с новой силой, пробыл он до тех пор, пока кровавые зарницы не заполонили небо, пока не задрожала земля, а эльфы не пришли в движенье. Он, конечно же, бежал рядом с отцом и матерью, которые несли златовласую; сильно волновался, от этого все возрастало у него головокруженье, ноги подкашивались. Он несколько раз почти падал, но судорожно вцеплялся в стволы деревьев, возле которых пробегал, и, несмотря на тревогу, к нему обращались эльфы, предлагали помощь, но он только отмахивался, и делая еще несколько судорожных вздохов, продолжал бежать за девочкой, опасаясь того, что отстанет, не сможет ее найти, — о — одна только мысль об этом придавала ему отчаянных сил, и он продолжал бежать…

Как же, все-таки, сильно кружилась голова!.. Вот зрение померкло, он стал оседать вниз по стволу очередного древа, его уже кто-то подхватил, потащил в сторону; но он с воплем из забытья вырвался, и стал пристально озираться — нигде уже не было видно золотистых волос! Он так страстно жаждал эти волосы увидеть, что ему показалось, что, действительно, в одной стороне увидел, и, конечно же, из всех сил бросился туда. Он обманулся, и за волосы золотистые принял очередной отблеск по листьям полыхнувший. Тогда он метнулся в другую сторону, в третью, в четвертую — так он метался без разбора, и все время налетал на эльфов и Цродграбов. Голова его кружилась все сильнее, ноги дрожали от слабости, и он совершенно не представлял, в каком направлении надо бежать. Зато весь мир представлялся ему бесконечным скопищем дрожащих, покрытых отблесками деревьев, между которыми, без всякого порядка мечутся, и во все стороны мечутся некие безумные тени, всячески хотят помешать ему, разлучить со счастьем. Он стал выкрикивать имя Аргонии (так как не сомневался, что девочку зовут Аргонией) — однако, скоро крики его перешли в жалобный стон, и он понял, что, ежели так будет продолжаться и дальше, то забытье, все-таки, возьмет над ним верх.

И вот он избрал одно направление, и бежал уже не останавливаясь, с пронзительной горечью в сердце, даже и не замечая, что бегущих становится все меньше. Наконец, он вырвался на совершенно прямую вдаль уходящую аллею. И окружающие ее деревья, и стоящие по сторонам статуи, — все это, окутанное отблесками дальнего пламени, принимало вид совершенно необычайный; казалось, будто все эти декорации уже сейчас разлетятся, и откроется за ними что-то не имеющее ничего общего с этим миром, не представимое. Маэглин бежал все дальше, и шептал те темные строки, которые пришли ему как-то, когда он несколько дней к ряду, глядел в своем пещерном уединении на водопадную кисею:

По этой аллее он пробежал шагов двести, и тогда заметил, что одна статуя изображающая крылатую, белоснежную деву шевелится. Он так был взволнован своей бедою, что и не обратил бы на это удивительное явление внимания, но обо что-то споткнулся, и повалился как раз у подножия статуи. Он вцепился в ее подножье — руки его предательски дрожали, и он боялся только того, что, все-таки, потеряет сознание, провалится в забытье. Но вот на затылок его легла холодная, и довольно тяжелая, жесткая ладонь. Впрочем — тяжесть и жесткость уходили, а вот холод только усиливался. Вот другая ладонь перехватила его у подбородка, и подняла его голову. Без всякого удивления, увидел перед собой Маэглин оживший лик девы-статуи. Голос у нее был таким глубоким, каким он и должен быть, прорываясь из глубин каменной плоти:

— Ну, вот и свершилось… — тут она оглянулась по сторонам. — …Да, действительно, наступили последние дни… — она вновь перевела взгляд своих удивительных, напоминающих драгоценные камни с заключенными в них светлячками, глаз, на Маэглина. — Но кто ты?.. Ты и на эльфа не похож, и на человека…

А Маэглин, который после всей свой мучительной жизни действительно мало похож был на человека, попытался от нее вырваться, и прокричал что-то невразумительное, в чем, впрочем, были слова про девочку с золотистыми волосами. Однако, у этой девы и силы оказались такими, какими и должны были быть у ожившей статуи — она без труда удержала страстно рвущегося Маэглина, и все тем же глубоким, трагичным голосом проговорила:

— Вижу, что и с тобою боль не малая приключилась… Все мы страдаем от разлуки со второй половинкой. Такой уж наш удел… Ты, кажется, не доверяешь мне?.. Так, пожалуй, выслушай мою историю. Времени у нас совсем немного, потому буду очень кратка:

Назвали меня при рождении Тьэлой, и росла я самой обычной эльфийской девой, гуляла с подругами по этим паркам, радовалась жизни, собирала цветы, смеялась. Однажды солнечный день затмился тучами, налетел холодный ветер, и в парке стало так темно, будто наступила беззвездная ночь. Так получилось, что незадолго до этого, я отошла от своих подруг, и тут совершенно заблудилась — сколько не смотрела по сторонам, все никого не могла увидеть. От страха я растерялось, и, вместо того, чтобы оставаться на месте, бросилась куда-то в этой кромешной темноте. Хотя совершенно ничего не было видно, я ни разу не столкнулась с древесным стволом, ни разу не споткнулась о корень. Тьма отхлынула так же неожиданно, как и появилась, и я обнаружила себя стоящей на дне узкого, но с высокими стенами оврага, под ногами гулко журчал холодный ручеек, и я пошла по его течению. Через некоторое время, овраг оборвался стеною, в которой угадывался вход завешенный густым, плотным мхом — ручеек именно под этот мох и убегал. Я раздвинула довольно тяжелые, пахнущие плесенью завесы, и оказалась в довольно просторной пещере. С потолка свешивались, а из пола поднимались причудливые ледовые формы, в глубинах которых переливался синеватый, совсем не греющий пламень. Было очень холодно, и еще страшно — в этой пещере, я впервые, с пронзительной силой почувствовала смерть. И как же это чувствие было не похоже на светлые чувствия, которые я испытывала прежде! Те легкие, солнечные дни, наполненные щебетаньем птиц, и голосами подружек… какими же они, вдруг, стали далекими, ничего не значащими! Да — мне было страшно и хотелось бежать, но вместе с тем, чувствовала и то, что ни за что теперь не повернусь, что здесь начинается у меня какая-то новая жизнь. Все это чувствовала я сердцем, и, конечно же, не ошиблась. Вот сделала еще несколько шагов, и там, за очередной ледовой формой увидела человека, которого полюбила в тоже мгновенье. Я поняла, что наши судьбы связанны навеки, что вся предшествовавшая этому моя жизнь была только подготовкой к этому мгновенью. Он, прекрасный… да что, впрочем, значат все эти слова? Он просто был второй моей половиной, и этим уже все сказано. Он стоял без всякого движенья, и смотрел неотрывно в мои глаза. Мне никогда не забыть этого взора: сколько в нем было жажды жизни, тоски несказанной, и… холода. Тогда же я поняла, что не будет у нас счастья, что боль нам предуготована; кажется, я вскрикнула… Впрочем — это неважно. Я подошла и поняла, что он ледовая статуя — полупрозрачный, а в глубинах его перекатывался синий пламень. Как я этого не заметила сразу? Наверное, я была ослеплена сильным своим чувством…