— Я вижу, чувствую, о ком ты говоришь. И, хотя она твоя дочь, я помогу. Тем более, что ей сейчас действительно грозит беда…
Словно каленым железом прожгло Маэглина от этих слов: он из всех сил рванулся — ведь не мог же он оставаться на месте, когда ей грозила беда! На этот раз, ожившая статуя не удерживала его. Она подхватила его под руки, и сделалась невесомой (хотя Маэглина прожигали ее леденистые объятия). Вместе поднялись они в воздух, и полетели, по прямой аллее…
* * *
А десять воронов, впереди которых летели Эрмел и Келебримбер, почти вплотную приблизились к той страшной, клубящейся тучи, которая, наползая с востока, заполоняла небо над Эрегионом. В глубинах этого тяжелого, и только каким-то волшебством не падающего к земле исполина угадывалось беспрерывное, причудливое движенье. Оттуда, из глубин этих, вырывались бордовые отсветы, они становились все ярче, туча передергивалась, сияние начинало убавляться, и тут же с новой силой полыхало — казалось что там столкнулись две могучие рати, и рубятся теперь, уж не в силах остановится, до последнего. Пред ними поднимался громадный отрог, и фигурки Эрмела и Келебримбера казались ничтожными — казалось, что сейчас вот эта сияющая плоть раздвинется и поглотит их. И действительно, отрог расступился, и на несколько мгновений стало видно его отвратительное нутро. Там сцепились, и судорожно, мучительно извивались сотни раскаленных, багровых змей; оттуда дунуло нестерпимым жаром, а вместе с этим дуновением, с пронзительным, безудержным воплем вырвался трехглавый дракон. Он был такого же непроницаемо черного, выжженного цвета, как и знаменитый предок его Анколагон — прародитель драконов, сраженный Эрендилом в войне Ярости. Да — это был достойный потомок разрушитель-испепелитель, не менее сотни метров в длину, весь переливающийся могучими мускулами, нетерпеливо выпускающих из трех своих глоток ослепительно белые, длинные и плотные языки пламени. От стремительных движений его могучего тела гудел, рвался воздух, и, казалось, ничто не сможет противостоять его мощи; казалось, только захочет он, и разрастется на бессчетное множество верст, черными кольцами оплетет плоть всего Среднеземья, сожмет, раздавит его, как спелый плод.
— Вот видишь, видишь! — горестно вздохнул Келебримбер. — Скажи, что мы можем поставить против такой мощи?.. Вот он налетит сейчас на всех тех, кто внизу бегает — нет — он и на сотню метров не спустится — там языки свои огненные выпустит, и изожжет всех. Помоги же, Эрмел! Спаси Эрегион!..
На лике Эрмела отобразилась усмешка, губы зашевелились, однако, ни одного слова не было слышно. До этого дракон не замечал их: слишком мелкими они были для него фигурами — зато он высматривал это точечное, словно муравьиное движенье на земле, и уж предвкушал удовольствие, как он методично будет выжигать все эти просторные поля и парки, как будет слышать жалобные мольбы, но остановится только, когда все там обратится в развороченные, дымящиеся пустоши. Но те слова, которые говорил Эрмел, и которые не могло услышать простое ухо, он расслышал вполне отчетливо; вздрогнул и обернулся. И дракон увидев эти фигурки, увидев воронов, тут же вспомнил давнее предсказание о своей погибели, так же — понял, кто этот старец, и испугался, готов был теперь отказаться от всего, забиться в какое-нибудь холодное ущелье, и выжидать хоть год, хоть сотню лет. Однако, так же как и братья обращенные в воронов не в силах были устремится вверх, к сияющему звездами небу, так и дракон этот, встретившись со своей судьбою, уже никак не мог спрятаться от нее. На него нашел вдруг могучий, яростный порыв; пожелал он восстать против рока, изжечь эту могучую, ненавистную ему фигуру. Вот все могучие мускулы его собрались, крылья сложились, и тут же разжались на сотни метров, сам он темным, извергающим пламень утесом метнулся на них. И тогда вспомнились государю Келебримберу строки давнего предсказанья:
— Настанет грозный, мрачный день:
С небес падет на толпы тень,
И криком смерти оглушит,
И в пламень многих обратит.
И те кто счастливо смеялись,
И с солнцем, с радугой игрались,
И девы, дети и мужья —
Все станут жертвую огня.
А ты, печальный властелин,
Что сможешь сделать ты один?
Как сможешь зло оставить,
Зловещий рок предупредить?..
Не думай, — просто все сгорит,
И прах в том пламени взлетит.
И новых жизней череда,
Придет немного погодя…
Но та земля, которую он, погруженный в свое горе, почти и не замечал в последнее время, стала ему теперь очень дорога. Он не мог смирится с ее потерей, не мог смирится с тем, что сейчас вот этот дракон будет каким-то образом повержен, и рухнет вниз, раздавит тысячи, а затем разорвется огненным морем, и обратит в пепелища все те прекрасные, такими бесценными воспоминаньями наполненные места. И закричал тогда Келебримбер на Эрмела:
— Нет, нет — ты не должен этого делать! Остановись!.. Пусть нас изожжет, но только не падает!.. Восстанет против предначертанья!..
— Я всего лишь хочу спасти твое королевство. — спокойным голосом промолвил Эрмел, и как бы между делом добавил. — А теперь пускай покажут на что способны мои вороны. Эй вы, так долго силушки свои в цепях продержавшие — вперед…
Эрмел махнул рукою, и все десять воронов почувствовали могучий порыв, жажду на этого дракона бросится. И не то, чтобы их крылья сами собою двигались, а они были совсем против своих тел бессильны, как пленники в темницах томились: в том то и дело, что это был обычный для них титанический порыв страсти, они жаждали действовать, они жаждали стремительно что-то изменять в этом страшном, чуждом им окружающем мире. В общем, убийство дракона им было отвратительно, но им просто надо было совершить какой-то такой стремительный, иступленный поступок, иначе бы их собственные, зажатые страсти попросту разодрали бы их тела в клочья. Черными, стремительными росчерками устремились они на дракона, когда он был совсем уже совсем близко, когда надвинулись, волшебством своим заполоняя весь мир три пара пылающих жгучим, серебристым светом глаз. Самому дракону казалось, что ему удалось-таки обмануть предначертанное роком, что сейчас он разобьет эту фигурку шепчущую заклятье, слышимое только для его, драконьего слуха. И он, в нетерпении, торопясь, опасаясь, что, все-таки, не успеет, вобрал в могучие свои легкие воздуха. Он и не заметил, что вместе с воздухом вобрал и нескольких воронов: они были для него совсем неприметными, а эти вороны, в которых такие могучие, титанические страсти кипели даже и не осознавали, что это за страшное место в которое они попали. Вообще-то, они сразу должны были обратится в пепел, но их оберегало волшебство, и они только ужаснулись той узкой, ослепительно сияющей клети, в которой оказались. Они рванулись в стороны, и все с помощью того же волшебства, без труда пробили эти стены. Тут же, под неимоверным напора, плоть дракона стала разрываться изнутри. Он уже не мог видеть ту ненавистную, смерть ему пророчившую фигуру — дело в том, что те вороны, которых он не успел вдохнуть вцепились в его глаза (а осталось как раз шесть воронов) — и в несколько мгновений было совершено то страшное дело — глаза его были выдраны, а он, разрывающийся, чувствовал такую боль, какой никогда еще не чувствовал. Однако, дракон не смирился со своей гибелью — он еще жаждал бороться. Чтобы сохранить жизнь, по его разумению, надо было изничтожить ту заклятья читающую фигуру, и вот он, в страстной жажде жизни рванулся в ту сторону, где, по его разумение и был этот ненавистный. Он ошибся, да, даже если бы и налетел на Эрмела то, конечно, не причинил бы ему никакого вреда. Он метнулся в совсем другую сторону, и в этом яростном рывке, стал переламываться надвое, выпуская из себя ослепительные, шипящие, многометровые каскады…
А под этим местом оканчивался очередной парк, и за небольшим полем сияла, переливалась река, через реку был перекинут мост, и весь он, а так же все это поле было заполнено эльфами и Цродграбами — в основном женами и детьми, которые спешили к поднимающимся на противоположном берегу холмам. Под этими холмами таились прохладные, обширные пещеры, которые уходили глубоко-глубоко, едва ли не к самым корням земли. И все они, конечно, надеялись в тех пещерах укрыться. В прежние времена укрылись во дворце, в обширных его подвалов, но после всего там пережитого легче казалось погибнуть в драконовом пламени, чем в те растрескавшиеся залы возвращаться.
И на этом пространстве, между мостом и парком находилась как раз, вместе со своей матерью и батюшкой златовласая девочка. Образовалась довольно большая толпа — ведь мост был совсем узкий, не предназначенный для подобных стремительных переселений. Некоторые бросались в воду, перебирались вплавь, но ведь многие были со совсем маленькими детишками — конечно, они не могли бросаться; конечно — они вынуждены были ждать (да и быстро все это происходило, никто еще и опомнится не успел; толком понять, что происходит. А та страшная, поглощающая небо, исходящая багровыми отсветами туча была уже прямо над их головами. Когда уступы ее раскрылись, то стометровый дракон показался лишь небольшой змейкой, ну а Эрмела, и подавно воронов, не могли на такой высоте разглядеть даже и самые зоркие из эльфов. Все, однако, неотрывно глядели на эту змейку, и когда разорвалась она, ослепительно полыхнула, и с ослепительным сиянием стал надвигаться на них огненных колпак, то многие, предчувствуя страшную свою гибель закричали. Ну а у моста возникла-таки давка. До этого она не возникала потому только, что все эти эльфы и Цродграбы с немалым усилием сдерживались, помнили недавние ужасы, и страстно желали сохранить возродившуюся было среди них гармонию. Теперь уже мало кто мог думать о гармонии и высших материях — надо было видеть эту ослепительную, еще с большой высоты веющую на них нестерпимым жаром массу. Тогда многие попрыгали в воду — они ныряли, плыли, среди ослепительных отсветов, но и им было не легче, и они понимали, что вся эта вода обратится в пар.
