— Где вы? — спросил я, обращаясь к Лорду на колдографии. — Дайте мне подсказку, пошлите знак…
Но он не ответил.
Переждав немного, я принялся разбирать снимки дальше. Колдографий Лорда здесь было на удивление много, даже странно… В последующие годы он уже не разрешал себя снимать, и правильно делал — никогда ведь не угадаешь, к кому может случайно попасть колдография. Тот же запрет действовал в отношении всей организации, в отличие от Ордена Феникса — те-то обожали запечатлевать себя среди соратников по борьбе. Сколько таких снимков мы нашли, обыскивая дома фениксовцев, — не перечесть. Что ж, за это их можно только поблагодарить, они сильно облегчили нам работу…
Отобрав из груды все колдографии Лорда, я стал по привычке сортировать их по датам, записанным на обороте. Последний снимок был сделан в декабре 1963 года, а с тех пор ничего, как отрезало.
Что же такое тогда произошло? Я напряг память. Да, конечно — осенью 1963 года Лорд не прошел в Визенгамот, чего, впрочем, следовало ожидать. Он был уже слишком известен, и в Министерстве его боялись. Неудивительно, что результаты голосования были подтасованы («украденные выборы», как их называли в газетах).
Я тогда как раз пошел в Хогвартс и мало интересовался делами взрослых, так что слышал об этих событиях лишь краем уха. Но когда вернулся домой на первые каникулы, обнаружил, что Лорд уехал из Торнхолла. Он не появился даже на Рождество. Правда, прислал нам с Басти подарки, но все равно я воспринял его отсутствие очень болезненно. Я ведь знал Лорда со своих четырех лет и привык считать частью нашей семьи, а тут он словно напрочь забыл меня, даже не отвечал на письма из Хогвартса. Сейчас, будучи взрослым, я отлично понимал, насколько ему было не до меня. Но тогда, в одиннадцать лет, это казалось мне предательством, и я долго не мог этого простить…
Я взял из стопки ту самую последнюю колдографию, сделанную, видимо, незадолго до того, как Лорд от нас уехал. Место, где снимали, узнал сразу — дорога от нашего дома к деревне Хейбридж, там, где спуск в низину. Тропинку здесь перерезает невысокая каменная стена, отделяющая одно поле от другого, и приходится перебираться через нее, чтобы продолжить путь.
Низкое пасмурное небо на колдографии, казалось, нависало прямо над головой, а жухлая трава была припорошена снежком. Лорд уже поднялся на каменную стену и стоял на ней, глядя в сторону Хейбриджа. Он выглядел уставшим, под глазами залегли глубокие тени. Несмотря на снег, он был без шляпы и перчаток, полы мантии трепал ветер.
Постояв немного, он уже собирался спрыгнуть, но вдруг остановился, откинул назад голову и посмотрел в хмурое небо. Казалось, еще мгновение — и он взлетит туда, исчезнет в серых тучах…
Послышался скрип двери, и я резко обернулся. Оказалось, что пришла мама.
— Ну как? — спросила она, оглядев заваленный колдографиями стол. — Не жалеешь, что согласился на обмен?
— Не жалею.
Она взяла со стола последний снимок и бросила на него короткий взгляд.
— Какое здесь у Тома отрешенное, неземное лицо… Кажется, что его невозможно забыть, ведь правда?
Я только плечами пожал.
Мама села рядом, продолжая разглядывать колдографию.
— Том умел производить такое впечатление, даже при мимолетной встрече или на таком вот случайном снимке, — сказала она. — Он вообще был прекрасный актер. Жаль, что умел играть только одну роль: самого себя. Зато уж ее-то довел до совершенства… Ты ведь ни разу не видел, как он выступает на митингах?
— Почему? Видел.
Она отмахнулась.
— То, что ты видел, было жалким подобием прошлого. Вот если бы ты ходил на встречи с избирателями в те годы, когда Том баллотировался в Визенгамот… Впрочем, тогда ты был еще ребенком и не интересовался такими вещами, да и кто бы тебя пустил? А вот я там бывала.
— Правда?! — для меня это была новость.
Мама негромко рассмеялась.
— Я же говорила, что мне есть чем тебя удивить.
— И что вы там делали? Изучали тактику противника?
— В том числе. А вообще там было на что посмотреть. Толпы людей, которые доходили до настоящего безумия. Впадали в истерику от счастья, если удавалось прикоснуться к Тому, готовы были чуть ли не лечь ему под ноги, чтобы он мог по ним пройти…
— Что же такого он говорил им?
— Не поверишь, — задумчиво сказала мама, — он почти не упоминал о политике. Выборы, Визенгамот, программа реформ — кому это интересно? Нет, он говорил совсем о другом… О смысле бытия, по большей части.
— Серьезно?!
Она кивнула.
— Конечно. Ты сам знаешь не хуже меня: смысл — вот главное, что нужно людям. Деньги, власть, положение в обществе — это частные проявления. По сути человек всегда ищет то, что объясняет его пребывание на земле, что отличает от животного, возвышает над набором простых потребностей — поесть, поспать, произвести потомство… А наше поколение вдобавок пережило самую страшную войну в истории. Всем казалось, что, когда она закончится, ничто уже не будет прежним, начнется удивительная новая жизнь, будут новое небо и новая земля. Но этого не случилось. Когда люди вернулись с фронта, все пошло по-старому: работа, жена, дети, визиты к родственникам, квиддич по выходным, одни и те же дела и разговоры день за днем… Замкнутый круг. Зачем это все? Такими вопросами тогда задавались многие. Среди тех, кого Рэй защищал в силу своей профессии адвоката, не один и не два стали преступниками вовсе не из нужды. Им казалось, что им не хватает риска, азарта, напряжения всех сил — того, что было на фронте. На самом деле это, конечно, не так. Им не хватало важнейшего из того, что давала война, — смысла в жизни… Том мог это дать. Он говорил людям о борьбе и победе, о справедливости и чести, о славе и свободе. И каждый из них слышал в его словах: «Иди за мной, и у тебя наконец будет, ради чего жить и умереть»…
— Да, — я кивнул. — Я понимаю, о чем вы говорите.
Я и сам испытывал это ощущение пустоты и бессмысленности бытия — десятки, сотни раз… С тех самых пор, как Лорда не стало с нами.
— Том прекрасно умел цеплять людей на крючок, — сказала мама, мельком взглянув на меня. — И он учил их верить — вот что самое страшное. Верить в себя, верить в него, верить ему. Когда он находился рядом, казалось, нет ничего невозможного, и прямо сейчас, в следующее мгновение, случится чудо. Но чуда не было, оно так никогда и не приходило. Вместо него впереди ждали лишь грязь, кровь и смерть. Ты знаешь это куда лучше меня — иначе зачем бы с таким рвением стирал себе память? И не надо говорить, что из предосторожности…Ты просто не хочешь вспоминать, кем ты был, что ты делал и куда тебя привела твоя вера.
Я сделал глубокий вдох.
— Прошу вас, давайте не начинать заново. Мы говорили об этом уже тысячу раз. Я не маленький ребенок и отлично понимал, что делаю. И не надо все сваливать на Лорда — я пошел за ним по собственной воле.
Мама не ответила. В убежище было невыносимо жарко и сухо, и, казалось, совсем нечем дышать.
— Вы посмотрели воспоминание? — спросил я наконец, не глядя на нее.
— Да.
— И кто был в подземелье?
— Ты же знаешь. Ты знал это с самого начала. Чем быстрее ты сможешь принять эту истину, тем лучше сможешь защитить Гарри.
— Спасибо, матушка, — я так резко встал, что чуть не уронил стул. — Я подумаю над вашими словами… А теперь, с вашего позволения, пойду, только возьму пару снимков. Потом верну.
Она молча кивнула. Я взял две колдографии: первую, с которой Том Риддл улыбался мне ясной победной улыбкой, — и последнюю, где он отрешенно и безучастно смотрел в серое небо. Спрятав снимки в карман, я вышел в коридор, мимо наяды с кувшином. Стоило мне сделать пару шагов, как вход в тайник исчез из виду — вместо него опять были окно, и лужайка, и беззаботный солнечный свет снаружи.
***
Настроение после беседы с матерью было хуже некуда, а ведь надо было еще поговорить с Гарри. Дольше тянуть было нельзя. Но повидаться наедине нам удалось только вечером.
Я нашел Гарри в парке, когда уже смеркалось. Устроившись в беседке недалеко от дома, он зачищал мелкие царапины на метле. Рядом на скамейке были расставлены баночки и склянки, валялись испачканные тряпки, сильно пахло полировкой.
Услышав шаги, Гарри сказал, не оборачиваясь:
— Ральф, я сейчас. Слушай, банки с лаком нет в кладовке! Ты не знаешь, куда…
Тут он поднял голову и фыркнул, сдувая челку с глаз. Потом медленно поднялся, но стоял молча и холодно смотрел на меня.
— Я пришел перед тобой извиниться,— начал я.
— Да ну? — саркастически спросил Гарри. — За что бы это?
Мне тут же захотелось его оборвать, чтоб не разговаривал со мной в таком тоне. Но я сдержался и ответил:
— За то, что я тебе наговорил в лазарете.
Потом сдвинул банки на край скамейки и уселся. Гарри остался стоять, опираясь о резную стену беседки и скрестив руки на груди. В такой взрослой позе он выглядел ужасно смешно.
