И тогда златовласая девочка очнулась, открыла свои ясные, спокойные глазки, и увидев страшно побледневший лик своей матери, тихо заплакала, обняла ее тоненькими ручками за шею, поцеловала.
Воздух оглушительно ревел, сиял нестерпимо, и никто уже не решился взглянуть вверх — все знали, что огненная та завеса совсем уже низко, что сейчас вот рухнет, обратит их в пепел…
* * *
В это время, Маэглин несомый ожившей статуей был уже совсем близко. Сначала она летели по прямой аллее, но затем свернули в сторону, и неслись стремительно и плавно уже среди ветвей. И, не смотря на значительную скорость полета, ни одна ветвь не хлестнула, даже и не задела за Маэглина: все они покорно перед ними раздвигались, и смыкались за их спинами; среди этих деревьев еще жил прежний спокойный и прохладный ночной ветерок, и его то с наслаждением вдыхал Маэглин. Но вот забрезжило это ослепительное сияние, и сразу стало нестерпимо жарко, воздух загудело, засиял так, что, казалось — сейчас вот вспыхнет из своих глубин, и самое себя изожжет. И сразу же стали видны многочисленные, заполнявшую эту часть парка фигуры — до этого они двигались, почти сливались с ночью, с этим ветром, а теперь, испуганные, стонущие, молящие, приникли к земле, и в основном лежали без движенья (некоторые из всех сил бежали, хотя и чувствовали, что от этой напасти им не убежать). Тогда же несущая Маэглина проговорила:
— Нет — я еще не такой бестелесный дух, для которого не существует ни времени, ни пространства, который по желанию своему может переносится, куда ему угодно. Нет — я ограничена скоростью, я не успею к ней…
Говоря эти слова, она по прежнему несла его вперед — мелькали, относились назад ветви, но та скорость, которая сначала показалась Маэглину чудесно стремительной, теперь была для него невыносимо медленной, и он даже все порывался вырваться вперед, выкрикивал какие-то бессвязные слова, обвинял несущую ее во всем чем только можно, а она, продолжая свое движенье отвечала:
— Да — конечно, я виновата. Конечно, я не должна была рассказывать свою долгую историю. Прости, прости — конечно мы потеряли так много драгоценного времени!.. Просто я века, да, века простояла в безмолвии… Ах, как это тяжко — всегда быть со своими мыслями, но быть не в силах как-либо их выразить!.. Прости, прости, что я поддалась первому порыву, что стала рассказывать… Но мы никак не успеем — сейчас уже! Все в пепел обратится!..
Что-то с оглушительном шипением, прорезалось между стволов неподалеку — казалось, будто раскаленное до бела огромное копье ударило там в землю. Сразу несколько деревьев занялись там ослепительными вспышками, а от волн жара сжались, задымились листья на многих, многих окружавших то место деревьях. А, ведь — это было только предвестьем настоящей, много большей беды.
— Нет, нет! — рыдал, и все рвался вперед и вперед Маэглин. — Ты, ведь, даже и не представляешь, что сейчас творится, что мы сейчас потерять можем!.. Вот ты мне свои воспоминанья рассказывала, а мои то воспоминанья! Город сияющий — она в повозке!.. А та ночь дивная, когда я, влюбленный, ходил да камни, которые ее видели целовал!.. Ведь это все связано — ведь не может же это погибнуть! Нет, нет — никак не может, не верю…
В это время, во всем этом окружающем стремительно пульсирующим возрастающим, ослепительным белесым сиянием, прорезалось еще несколько раскаленных колонн, и ничего уж было не разобрать, так как этот, еще недавно спокойный парк преображался в нечто дикое, хаотичное. Уже десятки, а то и сотни деревьев ослепительно пылали, с ревом, с треском падали, сама земля заваливалась в сторону, а навстречу проносились огненные бураны, все тряслось, передергивалось, вытягивалось во все стороны, тени хаотично метались, ветви умирали, дрожали в агонии, и уже не распахивались перед летящими, но сильно били Маэглина по лицу. Со всех сторон слышались крики — вот несколько объятым пламенем фигур слепо метнулись под ними…
— Нет!!! НЕТ!!! НЕТ!!! — надрываясь вопил Маэглин, и одна за другою, стремительно и отчетливо всплывали в его воображении картины из прошлого — такие дорогие, такие милые ему картины! В этом ослепительном умирании видел он прекрасное, и жаждал бороться, и все выкрикивал, и стонал, и молил. — Ты же говорила, что можешь изменить предначертание судьбы! Ты говорила о даре! Так что же это за дар такой…
— Наверное… наверное должен помочь Он, возлюбленный. Но неужто — нет — не могу я поверить такому счастью…
Дальше события развивались в стремительной, безудержной круговерти. Они вылетели на ту поляну, которая простиралась между парком и рекой, которая все была заполнена великим множеством, уже почти пылающих, ослепительно сияющих, еще живых эльфов и Цродграбов. Где-то в этой стонущей массе была девочка. Но вот ослепительная, беспрерывная стена ударила в реку, в одно мгновенье испепелила мост, и всех, кто на нем находился, обратила в пар воду, выжгло на несколько метров и самое дно — тут же вздыбилась плотная и стремительная стена раскаленного, бордового пара, захлестнула поляну, парк…
* * *
Здесь расскажу о том, что незадолго до этого случилось в воздухе, над поляной. Там, среди огненных буранов, которые неслись к земле, вихрились десять воронов. И те вороны-братья, которые разорвали дракона изнутри, и те, которые вырвали ему глаза: все они беспорядочно и стремительно среди этих буранов носились, и давно бы уже должны были в пепел обратится, но их все сберегало волшебство. Но они в каждое мгновенье изгорали изнутри! Они, подверженные титаническим страстям, не знали теперь куда эти страсти приложить. И как же стремительно, как же хаотично, безудержно перемешивались самые противоположные чувства! Они чувствовали этот стремительный полет, восторгались им, но, в тоже время, какое же отвращенье вызывали все это метание огненные бликов, все это узкое, зажатое, хаотичное! Как они хотели вырваться к звездам, к спокойствию, к любви — но нет — не выпускали их, закручивали в себе огненные бураны, и все то злое, что неизбежно было в них росло, и они, до исступленья жаждя вырваться из безумия, и только больше углубляясь в это состояние, метались друг на друга, пытались разорвать друг друга в клочья, но ничего у них не выходило, и вновь разлетались они в разные стороны, и вновь вихрились в огненных буранах.
Вот в разрывах между огненными бликами показалась ослепительно высвеченная земля — эта самая злополучная поляна перед рекой вся заполненная эльфами и Цродграбами. И братья в мгновенных ослепляющих вспышках понимали, что вот сейчас и они падут, и будут метаться там среди разрывов, среди умирающих, что вновь их будут кружить страсти — и тогда все, в бешеной ярости на это бытие, на свой рок, на всю эту жизнь такую мучительную, такую несправедливое — все они, в жуткой жажде смерти, освобожденье от этих ненавистных пут, от этой беспрерывной чреды повторяющихся кошмаров, вновь бросились друг на друга. И, ежели раньше бросались друг на друга по двое, по трое, то теперь этот изжигающий порыв почувствовали все, и все десятеро друг на друга бросились. Они осознавали, что тела их оберегает колдовство, что и пламень драконий не в силах им вреда причинить, но они не хотели, не могли с этим мирится — сцепившись в плотный черный клубок, они уже не расцеплялись, они в остервененье погружали алмазные когти в черную плоть, и рвали-рвали, что было мочи! Когти с пронзительным треском переламывались, но, тут же, на месте их появлялись новые, плоть разрывалась, но тут же зарастала, но они уже не могли остановится, и в окружении ослепительных вспышек выклевывали друг другу глаза, и каждому казалось, что — это он сам себя увечит. Глаза выбивались, и каждый чувствовал боль; казалось опостылевшая, мучительная, кошмарная жизнь наконец-то уходит, но страшные раны тут же заживали, и вновь они разрывали плоть, глаза выклевывали; чувствуя — в ужасе чувствуя, что сейчас вот рухнут они на землю, и будет этот хаос продолжаться, и конца края то ему не будет…
К этому то и стремился Эрмел: падение дракона, страх, гибель, огненные вихри — все это грандиозное представление было уготовлено им не только от не проходящего своего страшного одиночества, не только ради мести всем этим ненавистным, укравшим его любовь; но и в немалой степени именно для этих братьев-воронов, чтобы метались они в хаосе, чтобы разрастались их внутренние, изжигающие вихри; чтобы ничего, кроме страсти их и не осталось — тогда он собирался завладеть ими окончательно, и уж не выпускать. Впрочем, он чувствовал их все эти годы, и знал, что, чтобы они не делали — они, все равно, в его власти, и, рано или поздно, станут его рабами. Но теперь он намеривался уже не выпускать их из этих вихрей, не давать им ни мгновенья спокойствия — да, чтобы они все время метались в этих страстях, вопили, рвали, чтобы позабыли что такое разум, совесть, вообще всякие добрые или спокойные чувства. Однако, как уже было сказано, воля того, о ком он совсем позабыл, воля слишком незначительной, по его мнению фигурки, нарушила все его планы.
