А тогда от толпы отделилось ровно столько азавадцев разнообразного вида и кроя, сколько было космооперов на борту. Гибкие и неожиданно цепкие, словно терновник, пальцы ухватились за наши станнеры с плазмоганами, поворачивая дула к безропотному небу, и певучий, донельзя миролюбивый голос пропел:
— Как мы долго ждали, чтобы выразить вам, о чужаки, свою благодарность! По вашему наущению земля наша стала местом сытости и довольства, быстротекущих вод и благоуханных рощ. Нет отныне повода для кровавых разногласий и половой вражды. Нет рабов и хозяев, высших и низших. Горы сравнялись вышиной с деревьями, деревья же — с горами, как говорится в наших легендах о Светлой Звезде Запределья. Так позвольте же нам отблагодарить вас напоследок!
Нет, не подумайте ничего ужасного. Обыкновенный космопортский разгул с вином, мясом и бабами, причём все три ипостаси одного большого удовольствия как-то сразу перемешались. Собственно говоря, отличить тамошнее вино от воды, мясо от хлеба, а женщин от мужчин оказалось с самого начала трудненько, однако на сугубом нашем удовольствии сие никак не отразилось. Разве что в ногах попервоначалу путались.
И в гривах.
И в терминологии.
Дело в том, что капитан с некоего бодуна придумал для азавадцев новое самоназвание и всё уговаривал их принять его к сведению: джойстеры, Люди Радости. Термин немножко напоминает про ликом некрасивых и добреньких внутри джокеров, персонажей сериала «Дикие Карты», ну, который под знаком того самого Джорджа Мартина. Но хуже оттого не становится. А если кто из вас употребит по этому поводу словцо «гей», происходящий от столь же весёлого названия, — вмиг набью ему морду, не посмотрю, что я немножко беременный…
Ох. Это вообще-то не факт: обычные женские тесты на нас не срабатывают — генетика неподходящая. И в любом случае не повод для радости, от какого ты корня её ни производи. Как и то, что экипаж следующего космопёрского корабля, который осмелился лишь робко покружить вдоль орбиты, растянутой, как мой пояс, увидел внизу прежние пески, лишь слегка подёрнутые оазисами, каменистые равнины и злобно оскаленные горные хребты.
Понимаете, этим парнишам потребовалось не только отвязаться от нас конкретно. Не просто вогнать землянам в задницу хворь, которой мы заразили их планету, тем жутко рискованным способом, коим, по слухам, на Земле избавлялись от сифилиса. В смысле передать как эстафету. Скорее всего, азавадцы честно стремились одарить нас земным и неземным блаженством в одном флаконе.
Потому что я сошёл с трапа первым и лицезрел своих нехило округлившихся коллег со стороны, будто незнакомцев. Они были как на подбор смуглые и золотоглазые, будто марсиане Брэдбери, и в их квадратных от непрестанного изумления зрачках плескалось хмельное изумрудное море».
Прочитав, Алексей выпрямился и долго размышлял. Ну и стиль — сплошная игра словес, ещё и цитату из американца приплёл. Кажется, нашего десятиклассника следовало бы готовить не в электронщики, а в филологи — хотя не дай Бог развратится ещё более. Они там, в университетах, все из себя такие толерантные, что хоть плюнь и разотри. Особенно в возрождённой Высшей школе культурологии, что при «Кульке», то бишь Университете Российской Культуры. Студенты с преподавателями взаимно ручкаются, курят на улице свои косячки, ну и уважение к чужой ментальности практикуют.
— Откуда ты знаешь про ВШК? — спросила супруга, когда он развернул перед ней своё авторитетное мнение.
— Откуда — от верблюда, — сострил он. — В «Голосе Москвы» выложено.
Ну, в общем, он согласился с Элей, что это всё пустые разговоры. Конечно, наш даровитый мальчик с первого захода в любой вуз поступит, даже и забесплатно, но в армии все равно год служить. Вот где его окоротят во всех смыслах, подумал с некоторым злорадством. И характер, и долгую волосню.
А чем характер пасынка ему не угодил — сам не понимал тогда. Но на всякий случай сразу же положил томик с закладкой ровно туда, где взял, и начал следить за событиями.
Следующей в очереди на фанфик оказалась «Далёкая Радуга». Текст записки был выведен на принт, опечатки густо исправлены от руки, и только поэтому Алекс узнал руку Гаянки: почерк у неё был и оставался прескверный. Назывался текстик «Девочка и Камилл» и представлял собой иной вариант финальных событий.
«Справа, шагах в двадцати от грузового трюма крошки «Тариэля», стояли угрюмые юноши и девушки пятнадцати-шестнадцати лет, а перед ними расхаживал, заложив руки за спину, не менее угрюмый Пишта.
— Считайте, что это экзамен, — говорил он. — Поменьше думайте о себе и побольше о других. Ну и что же, что вам стыдно? Возьмите себя в руки, пересильте это чувство.
— Разве оно не базовое? — смутно донеслось из рядов. — И вообще — взрослые дети должны быть поддержкой родителям. В данном случае моральной.
— Это что за гнилая демагогия? — сказал Горбовский ещё на пути к месту действия. — Как тебя, девочка — Кахина, правильно? Тогда вот что. Во-первых, ни у кого из вас нет права голоса, потому что вы ещё не кончили школу. И во-вторых, нужно иметь совесть. Правда, вы ещё молоды и рвётесь на геройские подвиги, но дело-то в том, что здесь вы не нужны, а на «Тариэле» и далее на «Стреле» нужны. Мне страшно подумать, что там будет в инерционном полёте. Мне нужно по два старших на каждую каюту к дошкольникам, по крайней мере три ловкие девочки для яслей и помогать женщинам с новорожденными. Короче говоря, вот где от вас потребуется подвиг.
— Представьте, что каждая из родильниц принесла двойню или тройню, — ответила Кахина. — А мы не стремимся к подвигу. И мы не профессионалы.
Конец фразы покрыл глухой ропот.
— А ну, тихо там! Мне воспользоваться своим правом капитана? — сказал Горбовский. — Но, главное, напрягитесь и попробуйте представить себе, как будут чувствовать себя эти профи, если они займут ваши места на корабле. Игры кончились, мальчики и девочки, перед вами жизнь, какой она бывает иногда. А теперь простите, я занят. В утешение могу сказать только одно: в корабль вы войдёте последними. Всё!
«А я — последней из последних», — подумала Кахина.
На секунду остановилась в проёме и оглянулась на Горбовского, мотнув из стороны в сторону чёрной гривой:
— Не помещаюсь.
— Ты похудеешь — пообещал Горбовский и, взяв за обтянутые зеленоватой курточкой плечи, аккуратно впихнул в толпу на той стороне. Тонкие руки попытались было упереться в края люка и в грудь, на миг Горбовскому показалось, что внутри грудной клетки или корабля нечто хрупнуло, но никто не заорал — и слава аллаху.
Тяжёлая плита грузового люка бесшумно выдвинулась из паза в обивке и поползла.
Горбовский отступил от комингса. Вдруг он вспомнил:
— Ай! А письмо?
Опустил глаза. В нагрудном кармане письма не было, в боковом тоже. По закону подлости письмо обнаружилось во внутреннем кармане. Горбовский сунул его Кахине и поспешно отдёрнул руку. Люк закрылся.
Что-то было не так во всём этом.
«Прежде всего — в цветах, — подумал он. — Галлюцинирую на старости лет».
А подлое воображение услужливо рисовало ему образ маленькой, но вполне зрелой женщины, удивительно изящной и стройной. Седина в золотых волосах, прекрасное, словно окаменевшее лицо, одна рука… Свободная от документа кисть рефлекторно легла на живот — такое женственное движение.
С целью защитить нерождённое дитя.
Горбовский потряс головой.
— В небесах закрылись люки, — пробормотал он под нос считалку своего раннего детства, — оказалось, это глюки. Как такое возможно?
Кахина могла бы просветить его насчёт люков и их возможностей. Но ей было конкретно не до того. Нужно было побыстрее отползти от корпуса, пока Роберт не хватился своей жены, а Леонид — отошёл от наведенного морока и разобрался с впечатлениями. И, пожалуй, сбросить маскировку. Женщина имохаг устроила бы всё изящней, но она, Кахи, полукровка. Совсем необученная. Не надо было маме жениться на Габриэле. Не надо оставлять его одного на Радуге, хотя это прекрасно, что мама родит брата Кахины там, на тёплой и светлой Земле.
Достойный счёт. Я одна против двух, подумала девочка. Нет, трёх. Та тёмная Евгения, которая проникла в люк из-за своего сына, подвигла Кахину сделать для светлой то, что сделано. Как говорил Леонид? Право капитана? Ни один мужчина не смеет диктовать свою волю женщине имохаг. Так было всегда.
Но ты не женщина. Ты глупая трусливая девчонка, — сказала она себе. — Если бы пропавший отец пришёл к кораблю и хорошенько на тебя надавил, ты бы уже тряслась внутри, как миленькая. В этой позорной свалке. В трюме битком набитого невольничьего корабля. Или, в лучшем случае, рыдала у папочки в объятиях, а остальные родители отворачивали от вас глаза. В неподдельном возмущении, ага.
Сказать Роберту или сам до всего дойдёт?
