Тем не менее, размышляя впоследствии обо всех этих событиях, я вдруг подумал, что, возможно, именно эта случайная встреча и явилась основным толчком к расторжению переговоров.
– Понимаешь, это вполне возможно, – излагал я свою мысль Сэцуко. – Молодой Миякэ очень близко к сердцу принял то, что я увидел, в каком убогом офисе он работает. И, видимо, в очередной раз остро почувствовал, сколь велика пропасть между нашими семьями. В конце концов, его родители так часто упоминали разницу в нашем положении, что едва ли это было для них ничего не значащим фактом.
Но Сэцуко, скорее всего, мои предположения убедительными не показались, так что, вернувшись домой, она наверняка продолжала обсуждать с мужем неудачу брачных переговоров Норико. Ибо в этом году она приехала к нам, явно имея на сей счет собственную теорию – точнее, вооружившись идеями Суйти. И мне снова пришлось вспоминать ту встречу с Дзиро Миякэ и рассматривать ее уже с иной точки зрения. Как я уже говорил, я и тогда-то почти ничего не запомнил из нашего с ним разговора, а теперь, когда прошло уже более года, я и вовсе все позабыл.
Но неожиданно в памяти моей всплыл один отрывок нашего с ним диалога, которому я прежде почти не придал значения. В тот момент мы с молодым Миякэ дошли до главной улицы и стояли на остановке возле здания компании «Кимура», ожидая каждый своего трамвая. Вдруг Миякэ сказал:
– Сегодня весьма печальный день. У нас президент материнской компании умер.
– Да, это неприятно. А что, он был стар?
– Нет, шестьдесят с небольшим. Я, правда, никогда не имел возможности увидеть его, так сказать, во плоти, только на фотографиях. Но это был великий человек, и все мы чувствуем себя осиротевшими.
– Да, тяжкий, должно быть, удар для всех его подчиненных.
– Действительно тяжкий. – Миякэ немного помолчал. – Все сотрудники сразу как-то растерялись; мы даже не знаем, как наиболее пристойным образом выразить свое уважение к покойному. Видите ли, по правде говоря, наш президент совершил самоубийство.
– Вот как?
– Да, отравился газом. И похоже, сперва пытался сделать себе харакири, потому что на животе у него обнаружили характерные неглубокие порезы. – Миякэ мрачно потупился. – Таким способом он хотел принести извинения от руководимых им компаний.
– Извинения?
– Наш президент, несомненно, чувствовал себя ответственным за некоторые… деяния, к которым мы были причастны во время войны. Американцы уже сняли с работы двух высокопоставленных чиновников компании, но нашему президенту, видно, это показалось недостаточным. Своим поступком он как бы пытался попросить от нашего имени прощения у тех, кто потерял на войне своих близких.
– Но зачем же… – растерянно пробормотал я. – Нет, по-моему, это чересчур! Наш мир и впрямь сошел с ума! Чуть ли не каждый день появляются сообщения, что кто-то еще совершил самоубийство, желая заслужить прощение. Скажите, господин Миякэ, а вам эти смерти не кажутся совершенно бессмысленными? Ведь, в конце концов, если ваша страна ведет войну, а вы всеми силами стараетесь ей помочь, в этом нет ничего постыдного. Зачем же теперь просить за это прощения, да еще и убивая себя?
– Вы, несомненно, правы, но, если честно, и я, и многие мои коллеги испытали огромное облегчение. Мы чувствуем теперь, что можно забыть о былых грехах и смело смотреть в будущее. Наш президент совершил поистине великий поступок!
– Но и нанес огромный ущерб! Ибо из-за подобных мыслей многие наши лучшие люди добровольно расстаются с жизнью.
– Да, господин Оно, это действительно весьма прискорбно. Но порой мне кажется, что еще очень многим у нас следовало бы покончить с собой и попытаться таким образом заслужить прощение, однако эти люди слишком трусливы, чтобы ответить за свои дела. А потому благородным одиночкам вроде нашего президента приходится просить прощения – за всех! Сейчас многие снова заняли те же высокие посты, которые занимали и во время войны. А ведь некоторые из этих людей ничуть не лучше военных преступников. Собственно, они-то и должны были бы просить прощения.
– Мне ясна ваша точка зрения, – сказал я, – но ведь тех, кто сражался за родину или честно трудился во время войны в тылу, никак нельзя назвать военными преступниками. Боюсь, сейчас этим выражением вообще пользуются с чрезмерной легкостью.
– Но именно эти люди и сбили с пути нашу страну, господин Оно! И, по справедливости, они должны были бы признать свою ответственность за это. Это же самая настоящая трусость – то, что они не желают признавать свои ошибки! Особенно если учесть, что ошибки эти они совершали от имени всей страны. Нет, по-моему, это самая большая трусость на свете!
Неужели молодой Миякэ действительно тогда сказал мне все это? А может быть, я уже путаю его слова с тем, что вполне мог бы сказать мне Суйти? Что ж, это вполне возможно; в конце концов, я ведь уже почти считал Миякэ своим зятем, и, наверное, он до некоторой степени ассоциировался в моем восприятии с моим первым зятем, Суйти. Разумеется, фразы типа «самая большая трусость на свете» куда больше подходят Суйти, чем застенчивому и учтивому Миякэ. Я совершенно уверен, что подобный разговор на трамвайной остановке действительно имел место, и мне представляется довольно странным, с чего это вдруг Дзиро Миякэ решил обсуждать со мной столь болезненную тему. Однако слова «самая большая трусость на свете» наверняка принадлежат Суйти! И чем чаще я теперь вспоминаю эти слова, тем больше убеждаюсь, что именно Суйти произнес их – в тот вечер, когда мы захоронили прах Кэндзи.
Потребовалось больше года, чтобы нам из Маньчжурии доставили прах нашего сына. Коммунисты, как нам постоянно объясняли, все время ставили палки в колеса. Затем, когда прах Кэндзи – вместе с прахом еще двадцати трех молодых людей, как и он погибших в безнадежной попытке прорваться через минное поле, – все-таки доставили, оказалось, что у нас нет и не может быть никакой уверенности в том, что мы хороним прах именно нашего сына. «Но если пепел моего брата и смешался с пеплом его боевых товарищей, – писала мне тогда Сэцуко, – то мы не имеем права жаловаться на это». Так что мы приняли присланную урну с прахом Кэндзи и устроили запоздалые похороны по всем правилам. В прошлом месяце исполнилось два года с тех пор. А во время похоронной церемонии на кладбище я заметил, как Суйти вдруг решительно повернулся и с сердитым лицом быстро пошел прочь. Когда я спросил Сэцуко, что случилось, она быстро шепнула:
– Пожалуйста, прости его, он нездоров. Последствия плохого питания. Он уже несколько месяцев не может от этого оправиться.
Но позже, уже после похорон, когда люди стали сходиться ко мне в дом на поминки, Сэцуко сказала:
– Пожалуйста, папа, постарайся понять. Такие церемонии совершенно выводят Суйти из равновесия.
– Как трогательно! – сказал я. – Я не знал, что они с твоим братом были так близки.
– Они с Кэндзи отлично ладили, когда встречались, – сказала Сэцуко. – Кроме того, Суйти чувствует себя таким же, как Кэндзи, и говорит, что легко мог бы оказаться на его месте.
– Ну так тем более – разве можно в таком случае уйти с похорон друга?
– Прости, папа. Суйти ни в коем случае не хотел обидеть тебя или проявить свое неуважение. Но мы с ним похоронили за прошлый год стольких друзей Суйти или его боевых товарищей, и каждый раз он на подобных похоронах просто из себя выходит, так сильно все это его злит.
– Злит? С чего бы это ему злиться-то?
Но ответить Сэцуко не успела: пришли еще люди, и мне пришлось прервать наш разговор. Лишь поздно вечером я сумел наконец поговорить с самим Суйти. Многие из гостей еще не разошлись и сидели в гостиной. Там я и заметил своего долговязого зятя: он стоял один, повернувшись ко всем спиной, и, раздвинув перегородку, неотрывно смотрел в темный сад. Я подошел к нему и сказал:
– Сэцуко говорит, что тебя страшно злят подобные церемонии. Это правда?
Суйти обернулся, улыбнулся мне и сказал:
– Пожалуй, да. Во время таких похорон в голову мне лезут всякие мысли, и я невольно начинаю злиться. Из-за бессмысленных утрат.
