тут еще прихожую пересек со сковородкой в руке, направляясь, видно, на кухню, румяный тридцатилетний отрок Ростовцев, и Данилов отметил, что обаятельный-то он обаятельный, но в сущности пират и, наверное, где-то прячет клад.
— Номер двести семнадцатый, — сказали опять.
"Ну ладно, — подумал Данилов. — Шапка не инструмент, да и демонических сил здесь нет…" И он пошел в большую комнату, видно, столовую.
— Номер двести семнадцатый?
— Да, — улыбнулся Данилов, — двести семнадцатый…
И он предъявил ладонь с чернильными цифрами.
Спрашивал не Облаков, социолог и доктор наук, хотя Данилов сразу понял, что он тут главный, а крупный пегий человек в пушистых баках и усах, сидевший на три стула левее Облакова. Он держал ручку и имел перед собой зеленую тетрадь, то ли ведомость, то ли вахтенный журнал.
Вообще же люди, сидевшие за пустым обеденным столом, накрытым индийской клеенкой в шашлычных сюжетах, а их было девять человек, походили и на приемную комиссию, хотя Данилову и трудно было представить заседание приемной комиссии в комнате с телевизором, старенькими тумбочками в балясинах, ореховым трюмо, мраморным рукомойником и немецкими ковриками на стенах — гуси на них паслись и прыгали кролики возле склонившейся к ручью Гретхен, видимо, дочери мельника. При этом люди за столом опять показались Данилову такими значительными и большими, что Данилов сразу же почувствовал расстояние между ними и собой, он даже заробел на мгновение, будто он стоял теперь у подножья пирамиды Хеопса (по новой науке — Хуфу), а эти люди глядели на него с последних великаньих камней пирамиды.
— Ваша фамилия? — спросил пегий человек.
— Данилов, — ответил Данилов.
— У нас таких нет, — сказал пегий человек.
— Я за Соболеву Клавдию Петровну, — сказал Данилов.
— Отчего она доверила вам?
— Я ее бывший муж… — сказал Данилов.
Пегий человек с сомнением поглядел на Облакова, тот наклонил голову и сказал быстро:
— Бывшим мужьям доверять можно.
— Все же покажите какой-нибудь документ, — сказал пегий человек.
Он изучил театральное удостоверение Данилова и его паспорт, а данные паспорта — серию, номер, каким отделением милиции выдан и когда — записал в зеленую тетрадь.
— Хорошо. Мы отмечаем Соболеву.
— Я могу идти? — спросил Данилов.
— А взнос?
— Какой взнос?
— Пятнадцать рублей.
— Она мне ничего не говорила, — сказал Данилов. — При мне нет пятнадцати рублей… Она попросила отметиться — и все… Придет в следующий раз и заплатит.
— Она прекрасно помнила об этих пятнадцати рублях, — мрачно заявил человек в красивых очках, именно его Кудасов назвал международником, Данилов ему явно не нравился.
— Вы займите пятнадцать рублей, — доброжелательно сказал Облаков. — Наверное, в очереди у вас есть знакомые.
При этих словах директор магазина Галкин принялся рассматривать кроликов милой Гретхен.
— У меня здесь нет знакомых, — сказал Данилов, он был рад тому, что Галкин отвернулся.
— Ну… — развел руками Облаков.
— Придется Соболеву Клавдию Петровну, — строго сказал пегий человек, — перенести в конец очереди. Новый номер ей будет назван при уплате взноса.
— Как же так… — растерялся Данилов. — Она забежит сегодня и уплатит…
— Правила очереди серьезные и незыблемые, мы исключений не делали и делать не намерены.
— И вообще, — сказал международник в красивых очках, на Данилова не глядя, — я полагаю, у нас нет никакой необходимости вступать в дискуссии со случайным посетителем.
В тишине Данилов с некоей надеждой посмотрел на Облакова, но и тот был незыблем.
— Спасибо, — сказал Данилов. — До свидания.
Ему даже не ответили.
"Серьезные люди", — подумал Данилов.
Нутриевая шапка благополучно висела на неровно загнутом углу оцинкованного корыта, и Данилов ее тотчас же снял. "Цела шапка-то, — подумал он растроганно. — И верно, серьезные люди. С такими можно иметь дело".
И опять в прихожей появился румяный Ростовцев, окончивший два института, махорочный дымок исходил из его федоровской трубки, а на плече у Ростовцева сидел зеленый попугай. "Нет, точно злодей", — рассудил Данилов.
На воздухе Данилов подумал: "Ну вот будет Клавдии наука за ее скупердяйство!" Однако тут он нашел, что чувствует себя обиженным или раздосадованным, будто это его, а не Клавдию, упрекнули в забывчивости и легкомыслии и перенесли в конец очереди. Он видел теперь в истории с лишением номера — попрание справедливости. "Какое они имеют право! — возмутился Данилов. — Нет, это дело так оставить нельзя… Да я их разнесу! Тоже мне бюрократы!"
Он позвонил из автомата Клавдии.
— Данилов, слушай! — горным ручьем зазвенела в трубке Клавдия. — Я тебе звоню, звоню, а ты вот где! Я тебе сейчас все расскажу, как у нас идут дела с Войновым, ты порадуешься за меня. А сейчас скажи, ты отметился?
— Я-то отметился… — сказал Данилов.
— И прекрасно! Я всегда знала, что ты чудесный, милый человек. Слушай, вчера я вязала Войнову шерстяные носки, ты знаешь, чего мне это стоит, но я связала пятку! И при этом поддерживала с ним светский разговор… А утром, представь, он любит морковное желе и бульон с фрикадельками, я все приготовила, да еще как!..
"Мне хоть бы раз связала носки", — подумал Данилов и сказал сурово:
— Уволь меня. Меня не интересуют ни пятки, ни фрикадельки, ни профессор Войнов, ни твоя у него стажировка!
— Ну, Данилов…
— Я-то отметился, но тебя не отметили, а перевели в конец очереди.
— Я так и знала! Так и знала. Ты пожадничал?
— Не надо было ставить меня в глупое положение, могла бы предупредить о взносе и передать мне деньги.
— Ах, наказание какое! Ты просто бессердечный человек! Ну свои бы дал или занял у кого!
— Спасибо за совет.
— Что же делать-то теперь?
— Не знаю… И кто эти будохлопы? Хлопобуды эти?
— Тише, тише… это тайна…
— Вот и хорошо. И все твои заботы будут для меня теперь тайной. Список я тебе перешлю по почте…
— Погоди… Это не для телефона. Ты где?
— На Горького. Сейчас зайду в кулинарию.
— Хорошо, через двадцать минут я буду там!
"Нужна ты мне!" — думал Данилов, стоя в кофейне бывшего магазина "Украина" и пережевывая бутерброд с жирной, словно на ней полагалось жарить, любительской колбасой. Как все было нелепо! Сам он, Данилов, стоял на краю жизни, вихри внутренней музыки и предчувствия того, что он в музыке должен сделать, мучили его. Наташа, несмотря на все отчаянные усилия воли Данилова, никак не выходила из его сердца и его души, альт, может быть, исчез навсегда, и каково от сознания этого было Данилову, а он занимался какой-то чепухой, будто бы опять был связан с совершенно чужой, неприятной ему женщиной, пустой и взбалмошной бабой! И ведь она ему совсем не была нужна, да и он ей годился лишь как вспомогательное средство, как багор матросу или
