качественной — и того меньше. Нередко приходится возвращать в магазин туфли, вышедшие из строя уже через два-три дня носки.
Впрочем, торговля с удовольствием побаловала бы нас широким ассортиментом первосортной обувки. Да, видно, такой ассортимент обувщикам эпохи НТР пока не по силам. Фабрики, выпускающие приличную обувь, можно пересчитать по пальцам одной ноги, и в очереди за ней не устоит и матерый театрал, способный отдежурить у театральной кассы три ночи кряду.
Что делать, сложен современный башмак — подметка там, союзка, штафирка!.. Диву даешься, как это раньше тот же башмак от колодки до набойки в одиночку мастерил сапожник-кустарь… И неплохо мастерил! Может, оттого, что отвечал за каждую пару тоже единолично? А где сыскать виновников теперь, когда над одной-единственной парой башмаков напряженно трудятся десятки полнокровных НИИ, КБ и т. д.?
— Это же инквизиторский испанский сапог! — костерим мы обувщиков, с облегчением переобуваясь в шлепанцы. — Далеко в таких туфлях не уйдешь!
— А мы при чем? Такие колодки смежники дают, — отвечают изготовители пыточных туфель.
Смежники, понятно, ссылаются на модельеров:
— А мы что? Колодки — дело модельеров.
— А у нас наука, — насмерть стоят модельеры. — Это ноги у вас сплошь нестандартные.
Нет, нет, в теории эта самая обувная специализация выглядит привлекательно, как глянцевый рекламный плакат. Законодатели обувной моды сочиняют чудо-модели — красивые, удобные, модные. Обувщики, ясное дело, млеют от восторга и немедленно включают чудо-модели в свои перспективные коллекции. Смежники, понятно, тут же гибко переналаживают производство на выпуск исключительно современных подошв, кожтоваров, фурнитуры. И вскоре с обувных конвейеров начинают партиями сходить великолепнейшие туфли на любой вкус, размер и сезон. И все, даже покупатели, довольны.
Суровая практика выглядит малость иначе. На практике модельеры сочиняют не обувь как таковую, а ее «картинки». Они, бывает, и красивы, да только воплотить эти картинные модели дано не всем. Оборудование для этого имеется лишь на некоторых передовых итальянских фабриках и еще на одной нашей. Так что приходится остальным обувщикам выдумывать модели самостоятельно — пусть поплоше, зато по силам. Да и смежники, оказывается, почему-то и не подумали перестроить производство и, как водится, поставят унылую фурнитуру, ветхие нитки, кожтовары могильных тонов и подошвы, формы которых восхищали модниц времен черно-белого телевидения. Впрочем, выбора — брать или не брать — у обувщиков все равно нет. Без подошвы башмака не соорудишь.
Разумеется, при таких смежниках им самим работать в полную силу как-то даже неловко. Да и зачем, если есть на кого сослаться! Потому обувщики умудряются и из отличных материалов тачать продукцию, обреченную на уценки и вечное складское хранение.
— А вот дайте нам автоматические и, конечно, импортные линии, тогда и будете иметь первосортную продукцию, — привычно оправдываются они в министерских кабинетах.
И что же? Дали такую вот линию, к примеру, обувщикам из солнечной Грузии. А те в благодарность выдали покупателям такие кроссовочки, в которых и стометровка покажется марафонской дистанцией. Вот и получается, что автоматика — штука, конечно, замечательная, но от необходимости хорошо работать самим пока не освобождает и она. Авто матов, тачающих обувь самостоятельно, обувные ученые пока не изобрели. И, верно, в ожидании таких сказочных машин десятки фабрик продолжают гнать миллионы страшноватых туфель и сапог, так же похожих на красивые картинки модельеров, как фантастический рейд вышеупомянутого Совкова — на скучную обувную действительность.
Впрочем, есть в нашей истории и отрадный момент. Поскольку становиться ходовой наша обувь пока не желает, приходится торгам иногда подкидывать в магазин импорт. Такие вот импортные сапоги на «манке» — теплые, удобные, красивые, цвета беж — и купил как-то в середине лета наш Совков. Одно плохо: пока бегал он за сапогами для супруги, напрочь сносил последние свои туфли. Да еще детишки!.. Зиночке подавай новые ботиночки. Светочке — пинеточки, Славику — гусарики. Так что побегать ему еще придется.
(Сценарий телефильма)
Большой город. Современный многоквартирный дом улучшенной планировки. Общие интересы у жильцов отсутствуют, никто не здоровается на лестнице. Вечерами в подъезде собираются хулиганы и поют песни. Постоянно моросит мелкий дождь.
На балконе стоит Ученый. Все было в его жизни — две диссертации, три жены, «Жигули», а вот простое человеческое счастье прошло мимо. Ученый потух и, махнув на все рукой, запойно смотрит фигурное катание.
Внизу появляется стайка студентов — бородатых, молодых, полных сил и планов. За спиной — третий трудовой, впереди большая жизнь. С ними Таня.
— Не грусти, папаша, — бросает Ученому один из парней. — Айда < нами на Таймыр.
— Не надо так, — показывая тонкую душевную организацию, говорит Таня и смотрит на Ученого долгим взглядом.
Квартира Ученого. Книги, пыль, чучело нильского крокодила. Идет парное катание. Внутренне светясь, входит Таня.
— Знаешь, — говорит она, — я как-то сразу полюбила тебя. Где у тебя макароны?
— Макароны в Италии, — грустно шутит Ученый, — и называются они спагетти. А у меня жена. Ты когда-нибудь была в Венеции?
— Я была в Гаграх с мамой, — серьезно отвечает Таня. — А жена тебя не любит. Вон и рубашка у тебя порвалась.
— Это связь времен порвалась, — вновь грустно шутит Ученый, и вдруг, почувствовав что-то особенное, оба смущенно поворачиваются к телевизору.
Квартира Тани в том же доме. За массивной дверью — ковры, антиквариат, хрустальная люстра. У Тани день рождения. В гостях много полезных, но духовно скудных людей. Самый скудный среди них — искусствовед Эдик, Танин жених. Он влюбленно смотрит на Таню, мама — на него, гости смотрят фигурное катание, а Таня смотрит в стену.
— А за этой стеной, — ни к кому не обращаясь, говорит она, — живет очень хороший человек.
— А что он может достать? — шутит кто-то из гостей. Тане становится душно. «Я люблю его!» — кричит она.
— А кем он работает? — спрашивает мать. Сраженная холодной расчетливостью окружающих, Таня бежит к старой учительнице.
Квартира учительницы в том же доме. Репродукции передвижников, фотографии выпускников, зеленая лампа. Старая учительница сразу же все понимает: «Тебе будет трудно, девочка. Я помню его с пятого класса— у него тяжелый характер. Как-то он положил мне в стол лягушку и так и не сознался. А я храню ее до сих пор».
— А сейчас мне легко? — с недетским надрывом спрашивает Таня.
— Оказывается, ты стала взрослой. — Старая учительница достает с полки потрепанный томик малоизвестного поэта и выразительно читает
