Не здание, а вереница праздников, застывший в воздухе салют победы (кстати, похоже; к тому же салют как таковой прямо связывается в нашем сознании с Красной площадью, Спасской башней и этой фигурой Покровского собора). Это не собор, а постоянно действующая иллюминация: синее небо, которое в октябре из-за золота листвы делается вдвое синее, не хуже ночной тьмы оттеняет этот салют красок: отдельных, самосветящих, каменно плотных.
Таков первый фокус праздной Москвы: 14 октября летний свет ушел за Покров и 15-го вернулся этим фейерверком истории. Такова вышла первая октябрьская замена свету. Вот он, первый предмет Москвы, свет в «четвертом» измерении. Собор в Москве уместен во всяком смысле: к примеру, находится от Кремля по направлению к востоку, к Казани. Кремль, согласно московской метафизике, находится в цент-ре пространства и времени. И, что не менее важно, этот собор уместен в календаре между 14 и 15 октября, сразу за Покровом: в этой точке времени разворачивается его цветная композиция, отсюда бьет фонтан красок.
Свет был просто светом, а стал Москвой: мы наблюдаем лучшее из всех возможных изображение, скульптуру Москвы.
Почему «спуск»?
Вторая половина октября: спуск в позднюю осень, тьму и хлябь ноября. Москва в своем художестве контрастна. Победный салют Василия Блаженного, столь уместный в день Покрова, означает, по сути, пальбу напоследок, проводы лета. Свет замыкается в дробные, вьющиеся, растущие булавами главы собора. Они поднимаются и замирают: лето окончено.
Собор встает над спуском — Васильевским спуском: показательная мизансцена.
Это спуск не только к реке, но и в осень, на дно календаря. Солнце катится все ниже, словно повторяя рисунок Васильевского спуска; все яснее рисуется разрыв московской материи — собор вверх, земля вниз.
Собор встает над обрывом, над бывшим рвом: земля по обе стороны собора валится вниз водопадами булыжника. Слева и справа от собора Красная площадь льет вниз.
Красная площадь, строго говоря, не площадь, а широкий проход вдоль стены Кремля: парадный, церемониальный, торжественный, причем в одном господствующем направлении — к реке. Площадь степенно движется, течет, огибает собор и обрывается вниз «осенним» Васильевским спуском. Не подъемом, но именно спуском. Так и в календаре: спуск в осень после (праздника) собора.
Пластилиновая поверхность Москвы поднимается и опускается по указанию календаря. После Покрова она ощутимо опускается. Собор стремится вверх и оказывается «на рву» — в точке разрыва, и в календаре, и в пространстве. У обрыва, по-над рекой, и в календаре, по-над зимой.
И в истории, по-над казанской войной.
Собор вписывается характерным, эмоционально окрашенным сюжетом в некий основополагающий московский текст: он встает в верхней точке Казанского спуска.
Этот московский текст есть сочинение связное и последовательное. Мы уже наблюдали, как он составил круг, единый цикл времяпровождения. Осенью в этом тексте мы читаем о прятках света и замене его покровско-казанской иллюминацией. Здесь же история о Казанском спуске (во тьму ноября, в войну), в верхней точке которого помещается Покровский собор как предмет света.
Вот и на схеме, которая рисует рост и убывание года, мы видим спуск: «дно» времени уже близко.
На этой схеме пункт Покрова обозначает переход Москвы в качественно новое состояние. Она осталась вне света, без света. Свет заменяют ей «москвоподобные» фигуры и предметы, подобные Покровскому собору.
*Единство московского сюжета, связывающего, как в случае с собором Василия Блаженного, рельеф города и календаря, представляет еще один пластический закон Москвы.
Москва стремится собраться узлом или по многим местам многими узлами, «рифмами» пространства со временем. Место должно соответствовать календарю, проникнуто одинаковой с ним эмоцией, оно должно быть очеловечено, награждено именем.
Все должно соответствовать имени места и единому московскому сюжету: Москва, как сочинитель, тотальна.
Она подвигает своих авторов, архитекторов, художников или, скажем, поэтов, предпочитающих писать после Покрова, — к целостным, всесвязующим действиям. В ее тотальном произведении изображение должно быть одно и то же со словом, равно и с чувством, которое вызывает это слово. В результате Москва, видимая и невидимая, собирается нервными узлами, сгустками смысла, фокусами плоти — такова ее подвижная, ежесекундно замирающая узорчатая ткань.
Замечательно то, что она одновременно дробь и целое.
*В Москве связь места и времени часто предстает воочию: так сложно и неслучайно лепится этот древний город. Здания-кораллы (те, что сохранились; оттого, что они редки, они тем более выглядят как фокусы и узлы московской ткани) — изъеденные временем, сбрасывающие шелуху штукатурки, они являют собой обломки истории, поочередно согревающие и леденящие душу.
Плоть Москвы, как и ее календарь, пестра, конфликтна, эмоционально насыщенна.
Очень хорошо, что наблюдение началось с Василия Блаженного: в своих составных частях он предельно контрастен, никак не мертв, но жив — чудный, украшенный звездами и каменьями восточный спрут воссел на изгибе москводна; его винтом заверченные щупальца-купола тянутся к небу (поверхности моря?). Поверхности времени: по Васильевскому спуску мы ощутимо съезжаем на дно календаря.
*То же и с персоналиями: герои здешней истории обязаны вписаться в «тотальный» сюжет Москвы, ввязаться в тот или иной ее узел, притом в контрасте, конфликте, споре — иначе память города их не удержит.
Физиономически Казанский спуск представлен парой: Иоанн Грозный и Василий Блаженный. Московская память уверенно соединяет их вместе. Две полярные фигуры, царь и юродивый: верх и низ московской политической сферы.
На иконах Василий гол и космат; особенно хорош его образ на Большой Полянке, в церкви Григория Неокесарийского.
По «рельефу» московской истории эти двое шагают вместе; царь и юродивый доходят до покровского предела, до 1557 года. В тот год собор был закончен — так закончилась «сентябрьская» (средневековая) эпоха Москвы. Здесь же, в этом переломном пункте истории между ними происходит разрыв. Блаженный Василий умирает, ложится у Троицкого придела новопостроенного храма, Грозный отправляется далее — и срывается в темень, в деспотию и Казань.
Москва отлично помнит эту драматическую сцену, и теперь ее воспроизводит в сцене спуска, и показывает нам: вот она, во всем возможном контрасте, — юродивый и царь, собор и обрыв.
Москва вся сошлась на похороны святого. Грозный с боярами нес гроб, митрополит Макарий с собором высшего духовенства совершал службу. С этого момента, в этом месте (времени), с покровского разрыва-обрыва московской истории начинается Казанский спуск.
Это одно событие, день-узел: 15 октября, первый день после Покрова. Первый шаг на ту осеннюю плоскость, с которой не будет другого пути, как только вниз. Этот первый день спуска показательно отделен, оторван от праздничного (сентябрьского) тела.
Москва на его примере ясно обозначает свои казанские сезонные предпочтения.
В октябре ей надобны предметы света.
*Это важное слово: предпочтения.
Сейчас, когда мы только определяем правила дальнейшего похода — вслед за Москвой, в поисках света по ее охлажденной «хроносфере», — имеет смысл объясниться по поводу этих как раз предпочтений. По сути, это единственное средство, которым может пользоваться Москва, побуждая своих авторов к тому или иному оформительскому действию. Она напускает на них облако предпочтений — векторов, указателей для вдохновения, тайных стрелок и струений, подсказок, скрытых рифм, всего, что только может разбудить их интуицию, сокровенное зрение и слух. В этом месте и в этот день она обнаруживает некий неравнодушный фон — давай, пиши по этому фону, вписывайся в Москву. Ты свободен, фон будто бы пуст (особенно такой, октябрьский), но эта пустота наэлектризована; поле ее разведено между полюсами чувства, и только ткни пером, попади в верную точку — и полетят искры, явятся смыслы, которые только что были неразличимы. Странная штука — московская пустота.
Так вот, о предпочтениях, и тут, возможно, станет более ясно, что такое сезоны московского календаря. Это те его помещения, в рамках которых действуют устойчивые суммы московских предпочтений. Календарь — это последовательность пространств, анфилада помещений времени, и каждая комната, каждый зал, что мы проходим по этой анфиладе, означена сезонными предпочтениями.
