По мере того как горизонт открывался перед нами все шире и отчетливее, стена, по которой мы карабкались вверх, становилась, казалось, все темнее и уже. Нижняя часть здания, только что оставшаяся позади нас, была залита лунным светом и представлялась нам бесконечной и бесплотной, как небо. Яростный рокот непрерывно прибывающего и с ревом бьющегося о берега Тальяменте — вот единственный звук, доносившийся до нашего слуха с земли. Все это было жутко, как призрачное видение.
Сознаюсь, что мы почувствовали себя счастливцами, когда, оказавшись на высоте около ста пятидесяти футов, обнаружили небольшой выступ, которого хватило как раз на то, чтобы усесться, опершись с некоторым удобством спиною о стену. Это было весьма своевременно, ибо последний камень, на который ступил Сольбёский, не выдержав его тяжести, покачнулся, сорвался с места и, падая, увлек за собою сотню других. Они катились вниз, грохоча, как раскаты грома.
— Вот наш путь и разрушен, — сказал Сольбёский, внезапно прижимаясь ко мне.
— И вместе с тем восстановлен, — возразил я. — Возвращаться нам будет теперь значительно легче. Ведь ты знаешь лучше меня, брат мой, что все постройки конической или пирамидальной формы, разрушаясь под действием времени или в результате людских усилий, лишь уменьшают при этом крутизну своих стен и расширяют свое основание. Благодаря этому мы и смогли взобраться сюда.
— Да, ты прав, — ответил Сольбёский, — но эта башня, эта ужасная башня… Доберемся ли мы когда-нибудь до ее вершины?
Прежде чем ответить ему, я поднялся еще футов на двадцать. Он молча взбирался следом за мною, пользуясь попеременно то впадинами, то выступами, в зависимости от того, освещал ли мой фонарь, повернутый светлой стороною к стене, углубления или выпуклости, хватаясь руками за только что покинутые моими ногами выбоины и цепляясь за все неровности, на которые я только что становился. Добравшись до верха, я освободил Сольбёского от лома и других инструментов и бросил их на площадку, венчавшую башню, куда он спрыгнул почти одновременно со мной, несмотря на то, что не имел, как я, опыта в преодолении трудностей такого необычного путешествия.
Наше убежище не отличалось, быть может, удобствами, но мы этого не замечали.
Мы были наконец наверху, мы одолели Torre Maladetta и теперь обнимались и смеялись от радости там, где, позволительно думать, никто никогда до этого не смеялся. Мы чувствовали себя так бодро, вдыхая упругий и свежий воздух и подставляя свои волосы его дуновениям! Ночь была так чудесна! Погода так изумительна! Ночная роса так живительна и прохладна! И он, мой Иозеф, так уверен в своем безоблачном будущем! Это была краткая, но пленительная беседа где-то между твердью земной и твердью небесною, какой могла бы быть, осмелюсь сказать, беседа двух небожителей, залетевших на Torre Maladetta, чтобы немного передохнуть.
— Прости, — сказал Иозеф, — если я омрачил твое сердце упоминанием о своей радости. Гонорина вон там, — продолжал он, указывая рукой на Сан-Вито, башня которого, словно хрупкая колонна, высеченная из черного базальта, вырисовывалась где-то внизу, у самого горизонта. — Я забыл, что, оставайся Диана в числе живых, она все равно не принадлежала бы тебе!
— Идем, — ответил я, еще раз заключая его в объятия. — Оставим мои горести и несчастья! Ведь в этой башне кто-то страдает.
При помощи моего долота мы без особых усилий просунули лом под чуть-чуть приподнявшуюся створку железного трапа. Кто сможет изобразить нашу радость, когда мы вскоре услышали как заскрипели шарниры на ржавой оси. Тяжелая дверца поднялась вверх и стала почти вертикально, опираясь на кучу камней, которые я убрал с трапа при моем первом подъеме на башню. Фонарь, спущенный в открытый люк, — я успел привязать его к довольно длинной бечевке, — остановился на глубине шести футов.
Я спускался первым; осветив все стороны и углы этого помещения, я в конце концов обнаружил, что нахожусь на верхней площадке винтовой лестницы, сохранившейся много лучше, чем наружные части здания.
— Погоди, погоди! — закричал я Сольбёскому. — Сейчас мы узнаем — или же я непостижимым образом ошибаюсь — решительно все, что так жаждем узнать!
Он не мог последовать за мною, так как, произнеся эти слова, я тотчас же двинулся дальше. Лестница была до того тесно прижата к поддерживавшей ее опоре, что не было ни малейшей возможности увидеть одновременно больше, чем две ступени той уходящей далеко вниз спирали, по которой я спускался. Кружась по винтовой лестнице, я чувствовал, что у меня замирает сердце и темнеет в глазах. Добравшись до последней ступеньки, я с уже наполовину помутившимся сознанием свалился на небольшую площадку; от нее уходила вниз еще одна, более широкая и совершенно прямая лестница, по которой могли бы пройти в ряд три человека. Вглядываясь в темноту, куда она уходила, я был неожиданно поражен мелькнувшим где-то в глубине светом, который я счел вначале за иллюзию, явившуюся последствием головокружения. Придя немного в себя, я спрятал свой фонарь за столб винтовой лестницы и еще раз вгляделся во тьму. Нет, я не заблуждался, то было небо, небо, пронизанное бархатным светом луны, такое нежное и прекрасное посреди непроглядной тьмы этого жуткого замка.
— Луна и небо! — вскричал я, поспешно возвращаясь к Сольбёскому. — Выход! Выход! Здесь, оказывается, есть выход!
— Выход! — ответил Иозеф. — О! Неужели мы сможем выйти отсюда, не спускаясь по стене замка?
В то же мгновение он устремился ко мне, но едва он оказался рядом со мною, как железный трап с силой захлопнулся над нашими головами. Его падение заставило затрястись качающуюся, полуразвалившуюся башню, которая задрожала теперь сверху донизу, словно живая.
— Что я наделал! — воскликнул он. — Отныне Torre Maladetta — наша темница, и притом навсегда: ведь все инструменты, с помощью которых мы могли бы спастись, я оставил снаружи.
— Но разве я не сказал тебе, Иозеф, что нашел выход, удобный и безопасный выход, который ты не заметил сегодня утром?
— Осматривая утром башню, — сказал Сольбёский взволнованно, — я видел все, что только можно увидеть, и, если где-нибудь на берегу Тальяменте существует какой-то разрушенный и неприступный вход в замок, то осмелишься ли ты поручиться, что Тальяменте еще не залил его?
— Идем, идем! — вскричал я, увлекая его за собой. — Не предавайся напрасным тревогам. Еще несколько минут, и мы выйдем отсюда! Взгляни… Смотри, смотри-ка сюда!
— Как! — воскликнул Сольбёский. — Это небо! Оно со стороны Сан-Вито, а вода еще далеко от берега!
Обнимаясь, исполненные надежд, позабыв о страхе, мы спустились по новой лестнице еще на десяток ступеней. Мне хотелось добраться до выхода возможно скорей, я бежал.
— Остановись! — закричал Иозеф, хватая меня изо всей силы за руку. — Несчастный, разве ты не видишь, что дальше лестница обрывается?
Мы сели. Я осторожно опустил свой фонарь, привязанный к бечевке длиной в два туаза.
— Обрывается… — повторил я, — так, так… скажи лучше — намеренно преграждена, ибо кладка стены, преграждающей путь, явно новее, чем остальная постройка. Без сомнения, ее поставил Марио, чтобы помешать сообщению между внутренними частями замка и верхним балконом. Но это в конце концов бессмысленная предосторожность, потому что здесь легко спустится даже ребенок. Взгляни-ка, там, дальше, лестница в полной сохранности, она ведет прямо к той двери, через которую проникает свет и которая выпустит нас на волю.
— Да, ребенок отсюда спустится, — ответил Сольбёский, — но стена действительно новая, и взрослому здесь не пробраться. Вернемся, Максим, вернемся наверх! Четыре сильных руки смогут поднять створки трапа… Ведь мы не пытались… Завтра мы возьмем с собой Фредерико, которого я отослал так некстати, — он сильный и предприимчивый. Мы примем более разумные меры предосторожности и пополним свое снаряжение. Мы расскажем о проделанном нами маршруте нескольким смелым людям из числа наших соседей и, соблазнив их деньгами, вызовем в замок, если мы еще не отрезаны от них наводнением. Не будем же так легкомысленно, быть может совершенно бесплодно, рисковать жизнью!
Но ни он, ни я не рассчитали тех результатов, которые может возыметь действие четырех сильных рук, как выразился Сольбёский, если общая точка опоры отстоит на целый туаз от трапа. Правда, трап поддавался нашим усилиям, но для того, чтобы поднять его по-настоящему и возвратить ему отвесное положение возле камней, на которые нам удалось опереть его в первый раз, для этого нужны были руки много длиннее наших. Мое долото не оказало нам существенной пользы и после двух-трех попыток, сломавшись у самой ручки, упало к моим ногам. Я не стал рисковать своим кинжалом, который мог пригодиться нам в будущем, ради еще одной попытки, заранее обреченной на неудачу.
