Шарль Нодье - Сказки здравомыслящего насмешника

Шарль Нодье (1780–1844) был знаменит при жизни и оставил богатое наследие; перечень его сочинений в каталоге Французской Национальной библиотеки включает — не считая журнальных статей, но считая переиздания — более 900 названий[1]. Однако во Франции в XX веке вплоть до конца 1970-х годов, как свидетельствует один из самых авторитетных знатоков его творчества, он редко привлекал внимание исследователей[2]. В России Нодье тем более не принадлежит к числу таких народных любимцев, как Дюма или Бальзак, хотя его довольно активно переводили при жизни[3] и всякий, читающий на русском языке, почти наверняка знает название хотя бы одного произведения Нодье — и так же почти наверняка не знает, кто именно его написал. Когда в пушкинской «Барышне-крестьянке» молодой охотник Алексей Берестов по-французски подзывает свою «прекрасную лягавую собаку» словами «tout beau, Sbogar, ici», он «цитирует» не кого иного, как Шарля Нодье. «Жан Сбогар» (1818) — одно из самых знаменитых произведений писателя, байронический роман о благородном разбойнике, которого П. А. Вяземский назвал «характером разительным […] ужаснейшей и величайшей красоты»[4]. Другой случай незаметного присутствия Нодье в русской словесности был недавно выявлен М. П. Одесским: упоминание шотландского города Гринока в цикле М. Кузмина «Форель разбивает лед» восходит не к чему иному, как к главному произведению Нодье 1830-х годов — сказочной повести «Фея хлебных крошек»[5]. Однако все это не меняет общего положения: Нодье для русского читателя — отнюдь не главный французский писатель. Между тем он достоин более внимательного отношения.

Если попытаться в двух словах определить своеобразие творчества Нодье на фоне современной ему французской литературы, эти два слова будут: «другой» и «разный».

Другой — это значит, что, хотя Нодье выразил, причем в очень яркой форме, многие главенствующие тенденции литературной жизни своего времени, мысль его развивалась совершенно не так, как у современников. В статье 1831 года он признается: «Если бы я увидел, что мои убеждения полностью совпадают с мыслями, высказываемыми на страницах какой-нибудь из газет, я бы тотчас прекратил писать. До сих пор я никогда не писал так, как пишут газеты; ни одна из газет никогда не писала так, как пишу я»[6].

Разный — это значит, что он исключительно многолик. В одной из сказок, вошедших в настоящий сборник, Нодье упоминает бустрофедон — письмо, в котором от строчки к строчке меняется направление чтения. Можно сказать, что все творчество и вся жизнь Нодье — своеобразный бустрофедон, столько в них вместилось противоположностей. Нодье был страстный библиофил, но это не мешало ему утверждать, что книгопечатание принесло человечеству только вред. Нодье был человек разнообразных познаний, но это не мешало ему безжалостно высмеивать ученых. Нодье был противник утопических доктрин Сен-Симона и Фурье, но это не мешало ему усердно посещать собрания рабочих (фурьеристов и сенсимонистов) и сочинять собственные утопические теории. Наконец, Нодье был монархистом (или, во всяком случае, решительным противником революций), но это не помешало ему еще до свержения Карла X предсказать будущность старинной монархии в описании кобылы Патриции, которая верно служила людям много веков подряд, но теперь никому не нужна: «Патриция спотыкается. Патриция окривела. Патриция хромает. У Патриции разбиты ноги. Патриция задыхается. Патриция потеряла передние зубы. Патриция больше ни на что не годна. Патриция устарела. Патриция отжила свой век»[7] (именно об этом пассаже Бальзак сказал: «Нодье посылает Бурбонов под видом старой благородной кобылы умирать на конюшне»[8]). Вот далеко не полный список парадоксов Нодье, который легко продолжить. Но чтобы читателю было понятнее, о чем идет речь, нужно рассказать о жизни Нодье или, по крайней мере, об основных ее вехах.

Шарль Нодье родился 29 апреля 1780 года в Безансоне в семье адвоката, который во время Революции был назначен председателем окружного уголовного суда. Антуан-Мельхиор Нодье не был революционным фанатиком, однако и ему случалось приговаривать людей к смерти. Его сын видел гильотину в действии, и это зрелище произвело на него такое сильное впечатление, что отрубленная голова стала постоянной темой его кошмаров и постоянным предметом его рассказов, как письменных (в повести 1821 года «Смарра, или Ночные демоны» герой видит, как ему отрубили голову «и она покатилась, подскакивая, по отвратительному помосту, […] зацепилась за выступ эшафота и яростно впилась в него зубами»[9]), так и устных (по свидетельству Жерара де Нерваля, Нодье так убедительно описывал, как его гильотинировали во время Революции, что оставалось непонятным одно: как он сумел приладить голову на место?[10]).

О событиях своей бурной юности Нодье сам не раз рассказывал в мемуарных очерках, где правда переплетена с вымыслом так прочно, что историкам до сих пор трудно отделить одно от другого. В 17 лет он организует в родном Безансоне тайное общество «Филадельфы» (вначале, по-видимому, не столько политической, сколько литературной направленности[11]), в 1802 году в Париже вступает в другое общество — «Медитаторы», о котором известно больше, чем о первом, и приоритетам которого, прежде всего тяготению к древней, «первобытной» поэзии, Нодье сохранил верность до конца жизни[12]. К 1803 году Нодье уже имеет за плечами несколько публикаций: две книги по обожаемой им энтомологии (выпущенное совместно с Ф.-М.-Ж. Люкзо «Рассуждение о назначении усиков у насекомых и об их органе слуха», 1798, и «Энтомологическая библиография», 1801), трагические романы «Изгнанники» (1802) и «Зальцбургский художник» (1803), в которых он очень рано, практически одновременно с классиком жанра — Шатобрианом — вывел героя, который «потерял чувствительность в погоне за химерами и истощил свои жизненные силы, не успев получить наслаждения»[13], и одновременно фривольная повесть «Последняя глава моего романа» (1803), где герой-повествователь пять раз в самых разных ситуациях овладевает своей будущей невестой, не зная, что это она; прозрение наступает лишь после официальной брачной ночи. В конце 1803 года, по-видимому, в состоянии аффекта, вызванного безвременной кончиной Люсили Франк, своей первой возлюбленной, Нодье доносит сам на себя полиции, открывая авторство крамольного сочинения — гневной антинаполеоновской оды, опубликованной анонимно в 1802 году. В тюрьме Нодье продержали всего месяц, а потом выслали под надзор полиции в родной Безансон. Однако вместо того чтобы остепениться, он в 1805 году замышляет новую антинаполеоновскую акцию: вместе с несколькими друзьями намеревается похитить Наполеона на обратном пути из Милана в Париж. Полиция Фуше раскрыла заговор прежде, чем заговорщики успели что-либо предпринять. Друзей Нодье арестовали, а сам он сумел заблаговременно бежать и несколько месяцев скрывался в горах Юра. Но затем благодаря покровительству префекта департамента Ду он возвращается к нормальной жизни, женится (на единоутробной сестре покойной возлюбленной, Дезире Шарв, с которой прожил до самой смерти в счастливом браке), сочиняет (в 1807 году) работу на тему, предложенную Безансонской академией, «О влиянии великих людей на их век», в которой превозносит до небес того самого Наполеона, которого еще недавно клеймил и проклинал, а в 1812 году вообще поступает на государственную службу в качестве заведующего библиотекой города Лайбах (ныне Любляна), столицы Иллирийской провинции, принадлежавшей в ту пору Франции. В конце 1813 года Иллирия вновь становится австрийской, Нодье возвращается в Париж, где почти безвыездно будет жить до конца жизни, занимаясь только литературной деятельностью.

Деятельность эта исключительно многогранна; очень условно ее можно разделить на несколько направлений. Во-первых, художественная проза: вышеупомянутый роман «Жан Сбогар», романы и повести — сказочные (новелла о влюбленном домашнем духе «Трильби», 1822; «Фея хлебных крошек», 1832), сентиментальные, «неистовые» («Смарра», сотканная из кошмарных видений героя[14]; страшная мелодрама «Вампир», 1820)[15]. Во-вторых, цикл воспоминаний о Революции и Империи, в которых историческая реальность причудливо перемешана с вымыслом[16]. В-третьих, проза библиографическая и библиофильская: рассказы, статьи, рецензии, наполненные бесконечными ссылками на старые и редкие книги, подробностями их сочинения и издания, анекдотами прошедших эпох[17]. В-четвертых, философские эссе (о них речь пойдет ниже). В-пятых, бесчисленные рецензии на новые книги, а также предисловия к чужим произведениям и проспекты готовящихся чужих изданий — тексты, которые Нодье писал ради денег, но с присущим ему блеском[18]. В-шестых, работы по лингвистике, которая занимала Нодье в течение всей жизни (в 1808 году он выпускает «Словарь звукоподражаний», в 1828 году — «Критический разбор словарей французского языка», а в 1834-м — «Начала лингвистики»[19]). И наконец, особо следует упомянуть произведение Нодье, которое невозможно причислить ни к какому разделу, — «постмодернистский» роман «История Богемского короля и его семи замков» (1830), «безумное» повествование, выросшее из одной фразы романа Л. Стерна «Тристрам Шенди»[20], полное раблезианских перечислений, стернианских перебивок, вставных новелл в разных стилях, бесед между тремя ипостасями авторского «я»[21], игрой со шрифтами (эта книга с иллюстрациями Тони Жоанно по праву считается еще и шедевром типографского искусства), и проч., и проч. Эпитет «постмодернистский» применительно к роману 1830 года — это, конечно, анахронизм, однако литературная техника Нодье в этом романе так сильно опередила современную ему литературу, что иначе, пожалуй, и не скажешь. Нодье лучше, чем кто бы то ни было, сознавал, что «все уже сказано» до нас, и постоянно писал об этом. В частности, в «Истории Богемского короля» он восклицает: «И вы хотите, чтобы я — подражатель подражателей Стерна, который подражал Свифту […] который подражал Сирано […] который подражал Рабле — который подражал Мору — который подражал Эразму — который подражал Лукиану — или Луцию из Патраса — или Апулею, — поскольку я не знаю, да и не хочу знать, кто из этих троих был ограблен двумя остальными… и вы хотите […] чтобы я написал книгу, новую и по форме, и по содержанию!»[22] Однако же этому «подражателю подражателей» удалось то, что удается далеко не всем искателям новаций, — сознательную игру чужими стилистическими пластами он сумел превратить в собственный стиль (а ведь именно так действуют — или хотят действовать — постмодернисты). «История Богемского короля» так же отличалась от тогдашней прозы, как романтическая трагедия Виктора Гюго «Эрнани», впервые поставленная в том же 1830 году, отличалась от тогдашней драматургии. Гюго совершил революцию в театре, Нодье мог бы совершить ее в прозе — но не совершил, так как текст его оказался слишком сложным, слишком «революционным»[23].