Незабвенной учительнице моей Аполлинарии Николаевне Тепляшиной посвящаю.
Автор
Ах, как не сразу узнаются люди! Узнавание других, пожалуй, можно сравнить с утолением жажды: поначалу пьешь большими глотками и напиться не можешь, потом глоточки пойдут поменьше, наконец совсем маленькие, и — стоп! — ты полон. Больше не надо.
Э-э, да нет! Сравнение хромает. Может, оно, конечно, и годится, но только в самом начале. Познакомился ты с человеком и сперва хочешь получше его узнать, а потом тебе кажется, что уже ты в нем окончательно разобрался и дальше ничего нового не прибавится… Но человек — это все-таки посложнее, чем жажда и даже голод. О нем можно узнавать всю жизнь. И даже после его жизни, вот что…
* * *
Кажется, когда я был классе в третьем, жена маминого брата тетя Варя, обсуждая зачем-то меня с моей родительницей, — а это часто бывает с невзрослыми людьми, когда про их дела говорят в их присутствии, на них никакого внимания не обращая, будто ты неодушевленный предмет, например стульчик, или шкафчик, или столик, — так вот, тетя Варя что-то такое спрашивала маму про меня, наверное, как я учусь-то, какие у меня отметки и какое у меня, видите ли, здоровье, и вообще всякую ерундовину; мама отвечала ей поверх моей головы, а я, неодушевленный предмет, сидел между ними за столом и листал какую-то книжку с картинками, и слова их, честно сказать, пролетали надо мной, не слишком-то задевая мое сознание, — и тут тетя Варя спросила меня:
— Ну, как там крёсна?
Я поначалу и не понял даже, что это она мне говорит, ко мне обращается, листал по-прежнему свою книгу и только через несколько секунд, обратив внимание на тишину, на то, что женщины, говорившие надо мной, отчего-то замолкли, вернулся в действительность.
— Чё? — догадался я, что вопрос обращен ко мне.
— Как там крёсна?
Вообще-то со мной не раз бывало, что я не понимал какого-нибудь вопроса. Требовалось пояснить, выразиться попроще, разжевать. Другому бы ребенку тетин вопрос, ко мне обращенный, показался, может, и простецким, но я воспитывался таким образом, что не понял, о чем она толкует.
— Хорошо поживает, — выручила меня, мельком улыбнувшись, мама. — Хороший она человек. Учит хорошо.
— Ой! — восхитилась тетя Варя, — лучше всех учит!
— А кто это — крёсна? — потребовал я объяснения.
— Учительница твоя, Анна Николаевна! — засмеялась тетя Варя и, хоть мама принялась хмуриться, рассказала то ли мне, то ли нам с мамой, а может, и самой себе самое начало собственной биографии.
Оказалось, что тети Варин отец служил до революции — да и долго после нее — в нашей что ни на есть школе. А школа наша хоть и кирпичная, а старая, очень давних лет, и мне самому очень хорошо известно, что в ней нет парового отопления, нет воды и нет канализации. Вот тети Варин папаша и работал в школе водовозом и истопником: привозил на лошади бочку с водой для баков и умывальников, с лесопилки доставлял бревна, которые пилил, колол, таскал к печам охапки дров и топил шесть печек.
Что же касается отходов нашей бурной жизнедеятельности, то вывозил их не он, а золотари — по-научному ассенизаторы, а по-простому — говновозы. Но это была уже другая, видать, самая нижняя ступенька жизни, а тети Варин отец стоял на лесенке человечества все-таки чуть повыше. А к той поре, когда война перевалила за половину, а я достиг аж третьего класса начальной школы, бывший истопник и водовоз поднялся еще на одну ступеньку, школу покинул и правил ладной лошадкой, запряженной летом в коляску на дутых колесах, а зимой — в чистые, для пассажиров, сани, в которых ездил главный врач бакинститута.
Бакинститутом назывался старый красный дом, потому что изучал бактерии, и от него — а он был по дороге из дома в школу — всегда отвратно воняло чем-то похожим на хлорку, но не вполне хлоркой, и была еще в этом запахе какая-то тяжелая волглость.
Словом, коляску и сани я знал, дома у тетя Вари бывал, родителей ее, сухонькую старушку, которую все величали только по отчеству — Семеновной, и бородатого родителя, правившего лошадью института, где воняет бактериями, я видал, хотя повстречай они меня на улице, сомневаюсь, чтобы узнали.
Ну да это не беда, так ведь с детьми происходит довольно часто: придешь в гости — тебя угощают, ласково говорят, но встретишь этих взрослых на улице, поздороваешься, как положено, первый, а они в упор не видят. И не в том дело, что не узнают. Может, и узнают, да не признают, но вот если ты с мамой или бабушкой — тут, пожалуйста, опять приветливо разговаривают, хвалят — ну, полная доброжелательность. Я иногда даже думал, что взрослые признают детей только как чью-то взрослую собственность, принадлежность. А без взрослых ты как будто ничей и поэтому им неинтересен.
В общем, все эти отступления нужны мне, чтобы объяснить главное. Когда у этого водителя кобылы, а в прошлом водовоза и истопника, родилась дочка, будущая жена маминого брата тетя Варя, и ее потребовалось окрестить в церкви, он попросил считать крёстной матерью учительницу, Анну Николаевну.
Теперь она была моей учительницей, а когда-то работала в церковно-приходской школе; ею была все та же школа, где учился и я, а раз церковно-приходская, значит, была она при церкви.
Ну и пошла Анна Николаевна вместе с родителями новорожденной девочки, будущей моей тети, и окрестили ее именем Варвара. По-простому — Варей.
* * *
Кажется, просто и ясно. Но тогда все эти события, понятия, слова и человеческие положения я расставил на свои места не враз.
Тогда же, в тот военный день, когда тетя Варя покинула нашу комнату, я, впервые услышавший слово «крёсна» — как слышится, так и пишется, — спросил у мамы: что же это такое?
Она отвечала мне как-то странно неохотно. Лишь позже я понял, почему ей не хотелось наполнять меня, как ей казалось, лишними знаниями. «Многая знания, многая печали», — говорится в Библии, но я тогда даже и названия такой книги не слыхивал. Не знал, как и крестят людей. И зачем.
Мамочка моя, будто чего-то опасаясь, только с помощью моих дополнительных вопросов пояснила, что крёсна — неправильное произношение в устах тети Вари, на самом деле произносится крёстная, а более полно — крёстная мать.
— Как так мать?
— В общем, у каждого человека могут быть две матери — мать родившая, кровная, и мать крёстная, которая записывается при крещении ребенка. И отец бывает крёстный, — мама по буквам, как учительница какая, выговаривала буквы.
— Во, ништяк! — по-глупому радовался я. — Два отца, две мамы!
Она усмехнулась, махала на меня рукой, сердилась несердито:
Ну, так я и знала, что тебе еще рано все это знать! Да и вообще не надо! И нигде не болтай, что Анна Николаевна крестила Варвару, это давно было, а сейчас и вовсе запрещено.
Не знаю, как и почему, а самое главное — зачем, но понятия «запрещено», «нельзя», «не следует» к третьему классу — а это все-таки предпоследний класс начальной школы — уже въелись в наши головы.
Удивительное дело! Никто и нигде не учил нас тому, что разрешено, льзя и следует, ровно как не говорил о противоположном — хотя, конечно, все знали, что нельзя курить, драться и материться, но речь-то шла не об этих детских пустяках.
Под настоящими запретами подразумевалась взрослая жизнь с ее тайными неясностями, чаще всего не очень гласными, а детям и вовсе не понятными. И именно — подразумевалась, не облекаясь в наставления, уроки, разговоры и рассуждения.
Конечно, когда мама предупредила меня, что не следует болтать, будто Анна Николаевна «крёсна» тети Вари, я смутно понимал: дело вовсе не в них, а в том, что у церкви, которая ведь и по-прежнему стояла рядом с нашей школой, нет куполов, хотя они должны бы быть, и вообще в церкви теперь склад. Из всего этого происходило, что она закрыта, а учительница начальной школы не должна верить в Бога. Это отсталость и невежество, из-за которых у Анны Николаевны могут быть неприятности, хорошо, что все это было давно, аж до революции.
Словом, мама меня предупреждала напрасно. Я хоть и не знал, что крёсна — это крёстная мать, но если это касалось нашей учительницы, а дело, пусть и давнее, происходило в церкви, у которой сняли сверкающие, наверное, купола, — а это все равно что снять голову, — я и без ее предупреждений, вскормленный и вспоенный временем, где осторожность мыслей предваряла осторожность слов, и так бы не сболтнул лишнего.
* * *
Варварина крёсна, наша любимая учительница Анна Николаевна, была сухонькой невысокой старушкой с пуховым платком на плечах. Платок этот был неновым, но большим, пух, ясное дело, когда-то пушистый, слежался, уплотнился, а кое-где нити, из которых он был связан, разошлись, и если Анна Николаевна — что было крайне нечасто — разворачивала его, чтобы накинуть на плечи снова, просвечивали небольшие, но прорехи.
